Мой цветущий май…

Я не боялась выполнения обязательств по его самым нескромным и потаенным желаниям, но вопрос, каковы корни его изначального скоморошества, сильно меня зацепил. Скажу откровенно: таких неуверенно-уверенных в себе мужчин я никогда не встречала. Таких – то ли искренних, то ли притворщиков, то ли неистово жаждущих всех и вся обыграть, то ли путем неимоверных усилий отказывающих себе в этом нескромном удовольствии и, таким образом, то ли стремящихся быть сдержанными, то ли рядящихся под них. На обратном пути я задаю ему вопрос, обязанный выяснить, к чему он притворялся.
- Если бы я стал выигрывать, может быть, кому-то это не понравилось бы… – поразмыслив, отвечает он.
- Кому именно?
- Ну, вот, хотя бы им, – он с готовностью кивает на моих племяшек, бойко вышагивающих далеко впереди.
- Почему ты решил, что твой выигрыш заденет их самолюбие? Откуда твоя уверенность в том, что их ощущения будут именно такими?
Он мнется с ответом, комкает слова, пытается объяснять, но выходит путано и пространно. Я блуждаю в тумане его алогичных измышлений и выводов и задаюсь очередным вопросом: «Если бы он взаправду переживал по поводу детских ощущений, вероятно, иногда он позволял бы себе некоторые оплошности в игре, но не доводил бы ее до абсурдной клоунады и не заставлял бы других переживать за себя как за совершенного бедолагу – неумелого игрока на площадке. Скорее, поначалу он бы лидировал, но постепенно, исподволь, в момент, когда игра начнет набирать оборот, сдавал свои позиции, чтобы самолюбие остальных пребывало в столь нужном ему безмятежном покое». В такие едва заметные поддавки играют многие взрослые, большей частью великодушные мужчины с широкими взглядами, не строя из себя при этом ярмарочного Петрушку. Я пытаюсь объяснить Алеше хотя бы часть своих мыслей, но он недослушивает, спорит, перебивает, разъясняет, и я окончательно запутываюсь в его логических цепочках и умозаключениях.
Однако Манечке он очень нравится, да и племянникам приходится по душе. Все трое искренне приятно волнуются за меня и рады: им кажется, что Алеша и есть достойная меня пара. Я делаю вид, что так тому и быть, и под вечер сестрица отпускает нас двоих к нему домой, оставаясь самостоятельно хозяйничать в мое отсутствие.
Да, но ведь он – любитель похвастаться. Изначально я не замечала этой его незрелой, буквально – детской черты, но теперь я слежу за каждым его жестом. Он заметно выделяет себя из толпы, постоянно сравнивая себя с кем-либо. Он не принимает людей как данность или таковыми, как они есть, – со своими долгими дорогами, невыразительным либо наоборот, запоминающимся, полным впечатлений детством; со всеми их страстями, тяготами-заботами-чаяниями, отчаянием, суетой, планами, мечтами. Он воспринимает их только как приложение к самому себе: что в противовес ему на нынешний день они из себя представляют. В дороге (он за рулем) большинство водителей ездит неправильно, в супермаркете – выбор небогат, а продавщицы нерадивы и глупы, при въезде на подземную автостоянку: «Сейчас подойдет специально обученный человечек и откроет нам ворота». Специально обученный человечек, в самом деле, скоро подходит, нажимает незаметную кнопочку, и ворота открываются сами собой. Но сколько презрения в тоне моего, теперь уже сомнений нет – высокомерного, – любовника: «специально обученный человечек» звучит, словно завуалированный призыв – смотри, там учиться-то нечему, полюбуйся на охранника – это не более чем тупой исполнительный, почти, что карикатурный слуга. И так практически обо всех (я уж молчу о Камушкине). Дома он с обидой в голосе вспоминает, как все детство его с кем-то сравнивали: с лучшими учениками в классе, с удачливыми соседскими мальчишками – игроками на импровизированном дворовом футбольном поле, в более старшем возрасте – с юношами, поступившими в престижные учебные заведения. Мне кажется, его достижения до сих пор соизмеряют с чьими-то еще: его пожилая, однако неугомонная матушка не способна укротить свои варварские, готовые разрушать все и вся, – сокрушительные способности. Я пытаюсь разорвать этот порочный круг, искренне хваля его очевидные достоинства: чувство юмора, чувство вкуса, нежность, в конце концов. Но он реагирует, напишу прямо, практически неадекватно. Он оспаривает любые хорошие слова о нем, с придыханием в голосе утверждая: «Не-ет. Я совершенно обыкновенный». И по лицу его скользит тень желания оказаться однажды самым настоящим – удивительным, необычным мужчиной, с грудой всяческих человеческих достоинств. Но что-то мешает моему другу быть таким, и иногда мне кажется, он сам себя лишает этого права – увидеть и признать свое «я» интересным, умным, смелым, ловким – замечательным и так далее, каким его поначалу многие видят со стороны, но затем, в недоумении, делают шаг назад. Так и я, еще не отпрянув, уже вздыхаю про себя и причитаю мысленно: «Валя, Валя! Боже, Боже! Будет у меня когда-нибудь нормальный мужчина? Чтобы просто веселиться, общаться и заниматься любовью?» Ведь даже постельные игры Алексей переводит в разряд сдачи экзамена, снова и снова заводя бесплодные разглагольствования после качественного секса: «Да. Все это хорошо. Но когда-нибудь и такое надоедает. Потом мне может это надоесть. Да, примерно так и будет. Любой секс со временем становится обычным, надоедает. Захочется чего-нибудь другого. Одна и та же женщина со временем надоедает...» Надо ли говорить о моих тщетных попытках объяснить ему, что его мысли – есть плод размышления всех людей, можно обобщить – всего человечества, что коротко весь его свободный поток фраз можно выразить емким Шекспировским «Быть или не быть?», так вот о попытках моих и заранее обреченных на провал и осуществленных, и так или иначе отвергнутых, оставшихся за скобками его удивительной, «странно обыкновенной» психики? Я второй раз попадаюсь на «грабли», выслушивая скучнейший монолог и размышляя тайком: достанет ли мне сил одеться и уйти от него в теплый, нежный, радостный, благоухающий май, не дожидаясь рассвета? Я оказываюсь слабой, неспособной на поступок, желаемый всем своим естеством, и по прошествии нескольких часов нахожу собственное тело все еще пребывающим в его постели. Мало того, я тешу себя мыслью, что так или иначе все уладится, что, несомненно, он совсем другой, просто в жизни его выдался трудный период, и я помогу ему, я должна ему помочь, я просто обязана.