Два лица одного профиля

Высокий, светлый - здесь я живу уже более пятнадцати лет - обыкновенный блочный, и как принято теперь говорить – многоквартирный - дом. Нет нужды объяснять, каким образом досталось мне это жилище, бессмысленно рассказывать о перипетиях собственной личной жизни. Речь не о них, серых, бесцветных, но о мечтах моих, о душе тоскующей и мечущейся, о той конечной, слепой невозможности достичь ее желаний; о проходящих мгновениях жизни, где слишком слаба вероятность вернуться назад, переправить поступки и дни, вырваться из магических кругов скуки и однообразия.

Я – швея. Многие годы хожу в мастерскую, что неподалеку. Шью мужские костюмы, вечерами подрабатываю женскими. Деньги, призванные к поддержанию быта, закупке фруктов и овощей, обнов на праздники и предметов домашнего обихода, имеются. Более того, мне удалось основать простенький, без прикрас, как у многих, садовый участок, выстроить дом, и в выходные проводить время там со своею семьею. Жизнь моя размерена. Это – жизнь миллионов. В ней нет места дальним дорогам, увлекательной череде событий, нет места новым знакомствам, даже музыке, живописи и занятиям спортом давно поставлена точка. Быт поглощает, съедает меня. Сутки одинаковы и монотонны, разноцветные нити с рабочего стола, ткани, регулярно меняющие качество и колер, не способны приукрасить, взволновать, разбавить бессмысленное течение дней. Я сама скучна и обыденна, даже общаясь с подружками, часто ловлюсь на мысли - мне не о чем говорить.

Той особой весной, скорее, в преддверие таяния снега, еще и не в марте, но чуточку ранее, когда день становится заметно длинней, мороз бессильно спадает в желтых лучах, и сугробы нещадно слепят, «тает ветреный шелест газет по умятому временем снегу» (ах, кто-то опять разбросал в сквере мусор), тем концом февраля я впервые встретилась с ней. Она неспешно прогуливалась со спящим в коляске младенцем, легко и, я бы заметила, бездумно прикрытым слабеньким покрывальцем. Особой весной, отмечаю я, но еще не весенним теплом в полном смысле этого слова. И мороз на мои мерки только спадает, только слепит глаза яркий снег, до хороших погод еще далеко. Я не выдержала:

- Что-то легко Вы сегодня маленького своего одели, - по одежке и яркому цвету колясочки в покрывальце угадывалась девочка.

- Да? Думаете? А мне все кажется, только бы не перегреть, - неспешная девушка оказалась заискивающе улыбчивой, ярко настроенной дружелюбно. Кажется, мы разговорились. Теперь сложно припомнить, о чем именно шла тогда речь: думаю, я убеждала ее прикрыть младенца теплей и слушала в ответ странные оправдания юной мамочки о закаливании, о том сколь вредным оказывается для детей излишнее кутание, и прочие досужие рассуждения, воспринимавшиеся мной тогда, как лишенные всякого смысла. Более того, на ее детский лепет все в душе моей отзывалось редкой невосприимчивостью и острым желанием доказать неправоту ее слов. Но резких замечаний на тот момент, да и как обернулось, впоследствии я тоже не делала. Заходила издали, выясняя попутно, будто бы случайно: «Вы, часом, не доктор? Нет? А по образованию кто?» Образование, вышло, имеется. Что-то там, где-то то ли инженер, то ли кто-нибудь еще, но обидно, что высшее: эта деталь, если остаться с самой собой начистоту, всегда представлялась мне недостижимой, чем-то вроде верха собственных грез. И обиднее всего было, что молоденькая на вид девчонка и – вот, поди ж ты – уже высшее. Когда успела? Как? По ответам оказывалось, сразу после школы. Что-то вроде – и работала, и училась. И не лень было? После работы-то в пыльный класс? Много ли дала такая учеба? Ее заверениями выходило, что вроде как много. На вид, полагаю, я была благодушно слушающей матроной, видел бы кто меня в тот момент изнутри. Я закипала то ли негодованием, то ли злостью. Да, стыдно признать, я неспособна к учебе. Сразу оговорюсь, к такой учебе – многие предметы, внесенные в план, видятся мной как нелепые, ненужные, они не будут востребованы когда-нибудь потом. Так зачем же тратиться? Зачем совершать эти непомерные умственные тренировки, мучить, в прямом смысле слова, убивать себя? Судите сами, к чему приводит такая учеба – застудит эта выученная собственное дитя - закаливанием там или какими другими мерами – результат будет плачевный. Диагнозы кружили в моей голове, не решаясь прорваться наружу, и только «около-вопросы» частично выдавали смятенное состояние: «Сколько лет Вашей маленькой? Как здоровье ребенка?» Беседа все больше походила на тестирование, лихорадочный поиск ошибок. На беду мою ответы были безупречны. Пока безупречны. Ребеночку год, не болела. Представьте себе, прививки, время которых вечно сбивается и переносится ввиду нескончаемой череды детских простуд, так вот прививки этому несчастному дитю были сделаны вовремя! В тайне размышляя, что год - не срок, а прививки – не показатель, приличия ради я прогулялась с учеными крепышами по зимнему скверу, вскользь сетуя на болезни собственных детей: откровение предполагает ответное откровение. Так или иначе, слова собеседницы резали слух и вскоре я, а рядом, отчетливо помню, вышагивала и моя собственная, колобочком утепленная по погоде дочь, под предлогом нестыковки в режимах откланялась.

С того момента встречи наши стали не случайны. Разумеется, заранее мы не договаривались и виделись лишь волей независимых случаев – на остановке, у прилавка в продовольственном зале, летом в сквере по сладкой липовой тени, на выгоревшем асфальтовом пятачке при входе в дом и так далее, далее. Мы бодро улыбались друг дружке, как и положено соседям, делились несущественными новостями. Однажды вышло даже так, что я удачно продала ей высокий складной стульчик, который девочке моей на то время стал совершенно лишним. Помню, они поднялись всей семьей к нам на этаж, предзакатное солнце нещадно билось во все не зашторенные окна, и она, экзальтированное существо, дала волю эмоциям: «Боже, как у вас хорошо! Как светло, ярко. Вам чудесным образом повезло с окнами по эту сторону дома! Солнце – ваш частый гость!» - «Солнце – наш мучитель», - резонно заметила я, и это было правдой. Начало дня обычно бывает серым, но к обеду солнце переваливает в нашу сторону и светит, как кажется, до бесконечности. Летом иной раз оно бьет, и бьет, и лезет в окна, световой день долго мучает нас – и на сон бы легли, да лучи мешают. «Но шторы? Захлопнуть накрепко темные шторы?» - «Да, они только и спасают. И то не всегда. Знаем же, что снаружи еще светло как днем, хоть время позднее. И детям не объяснить. Старшему, правда, все равно, взрослый уже, а вот с младшенькой мучаемся». Дочь весело, как бы в подтвержденье моих слов, пружинисто подскакивала вокруг: «Ма-ма! Ма-ма!» – «Что же ты все: «Ма-ма», да «Ма-ма»? – этот двухсложный лепет последний год был щемящей болью моей; кроме двух слов младшенькая моя ничего более не говорила. Сын мой на ее года уже стихи декламировал, не то, что одинокое «ма-ма». И хотелось жаловаться этой пришедшей, этой во всем видящей что-то замечательно хорошее, этой празднично-глупой девчонке, и в голос кричать, что не все так прекрасно, как кажется. Что солнце – жестокое, что дочь моя – да, когда-нибудь заговорит, но она отстает, отстает, разве вы не видите, в развитии? И да, со стороны, как говорится, видней и, что я слышу? Она наверстает? И это будете утверждать мне вы, молодые, пусть даже и с высшим, но наивные, ничего не знающие о жизни? Легко вам защищать мою Машеньку, когда дочка ваша, раза в два младше ее, произносит и буквы, и слоги, лепечет целыми предложениями так, что даже я легко их распознаю? «Штульцик ньявица? Ньявица!» Как вам это понравится? Моя-то уже как взрослая должна… Да вместо того… Взрослые дружелюбно улыбаются. Норовят обрадовать, обещают, скоро и моя заговорит. Я усиленно пытаюсь придать лицу хоть какое-нибудь выражение. Знаю, это игра такая в «успокойте меня». Но с уходом гостей все навалится снова – наглое солнце, лепечущая младенцем малым дочь, сын, недоделавший толком уроки, телевизор и муж, как единое целое; грязные тарелки с кухонного стола, недошитые брюки. Из любопытства и желания отсрочить встречу со всем этим я спускаюсь к соседям вниз. Стул покачивается в руках ее мужа. Смешно – это только что было мое, а теперь - не мое, абсолютно чужое. Неодушевленная деталь, одинаково уверенно чувствующая себя в руках разных людей. Дерево, одно слово. И оно не запросится обратно ко мне, не закричит: «Куда Вы уносите меня? Стойте! Не хочу вниз, дома мне было лучше!» И мне начинает казаться, что и дочь моя, двусложно произносящая «ма-ма», так же легко как и стульчик готова кинуться легкой куклой в руки посторонних, мигом забыв меня навсегда. Дощечки впереди прекращают юлить, мы пришли. Дверь в квартиру исполосована ножом; я вспоминаю, ее муж, кажется, раньше много пил, домой к нему частенько заходила шумная молодежная ватага. Что-то в доме, кажется, судачили - бывало, без милиции не обходилось. Я в соседских сплетнях не сильна, но интересно, знает ли эта выученная пигалица, каким бесшабашным был раньше ее, теперь остепенившийся, супруг? Они улыбаются друг другу как дети малые, этакие два спокойных ангелочка, но я-то знаю, не может быть все настолько хорошо. Мы входим в квартиру.

Сумрачно и прохладно. Кажется, наша часть дома откровенно сломала их надежду на солнце. Давно в детстве, помню, я читала фантастику - «Марсианские хроники» Брэдбери - Роя? Рея? Неважно. Там был рассказ про нескончаемый дождь, льющийся семь лет подряд на одной несчастной планете, и слабое солнце заглядывало к землянам (лунянам? плутонцам? уранам?) в семь лет один раз минут на двадцать! Такое же впечатление произвела на меня их квартира. Сумрачно, не сказать, чтобы сыро, но зелень тополей затеняет все окна. Впечатление, что в этом жилище шторы даже как обрамление проемов не нужны. Мне хотелось крикнуть: «Света, дайте света!», как искусственный свет был дан. Но чувство дождя за оконным проемом не гасло. В самом доме было довольно пусто и чисто. Все образцово лежало на своих местах, детский стульчик виделся даже лишним. Каково ему станется среди новых хозяев(?) - успела я посожалеть еще раз. Простой, светлого дерева, без особенностей, он явно не вписывался в их утонченную мебель. Хотя и там налицо заводская штамповка, но, спору нет, уровнем выше. «Да, здесь солнышка бы не помешало», - осторожно заметила я и в ответ увидела их опять просветленные лица. Чему они только улыбаются(?) – я в очередной раз вздохнула и скоро откланялась. Дорога домой заняла не много времени. «Если они подремонтируют входную дверь, их квартирка будет маленьким дворцом», - с порога объявила я мужу. Тот гипнотизировал экран и даже не пошевелился. На кухне солнце дырявило пищевые крошки со стола и неубранные тарелки. Было немыслимо солнечно, светло. Я заплакала.

Подругой ли, знакомой своей и теперь назвать я ее не смогу. Не пожелаю. И не смотря на простодушный взгляд, счастливую бесхитростную улыбку, на откровенные рассказы о себе, не требующие и не просящие шагов к ответу, но непременно приводящие меня к собственному раскрытию, ближе она мне не стала. Наоборот. Своим вечно счастливым лицом – кажется, она всегда была искренне рада меня видеть – она будила тягостно противоположные чувства, я делала вежливую улыбку, но никогда не была ей искренне рада. Что-то заставляло меня усердно искать и иногда – находить в ней изъяны. Ясно, она всегда была мне чужой, будто, как ее мебель относительно моего простенького стульчика, уровнем выше. Или дальше. Или нелепей. В наших беседах я обязательно удивлялась одному – разве нельзя жить просто, как все? Не выдумывать странных изнурительных закаливаний? Чудаковатых развивающих книжек? Петь дифирамбы режиму, от которого теперь даже врачи норовят отказываться? Гулять с ребенком согласно тому же режиму по нескольку раз в день? Как и положено добрым знакомым, я не спорила, только спрашивала. Ответы ее порой доводили меня до изнеможения. Одно огромное «Почему?» незыблемо вырастало между нами. Разве не хочет она жить как огромное большинство? Как все нормальные люди? Кому и что хочет она доказать, летая, например, по дважды в неделю к урочному часу в бассейн для несчастных малюток? А если там зараза какая? А если кто с инфекцией пришел? Нет, говорит, вроде, все чисто. Именно, вроде! Несколько к ряду лет, изредка встречая ее, я неизменно спрашивала: «Как здоровье малышки?» и слыша ответное «Спасибо, здоровье – отлично!», все-таки, не теряла надежды. Между нами говоря, на ее счет я запаслась огромным терпением.

Все дети болеют – все! Все абсолютно одинаковы, не знаю, к чему эти «развивающие» игры и книжки. Ну, начнет ребеночек раньше читать или там писать, школа всё равно всех уравняет. Так зачем торопиться? Вот и выходит, лучше бы она чем-нибудь умным занялась, нежели впустую время тратить. Чем именно «умным», на тот момент я толком не могла бы сказать. Ну, жить, как все. Как все работать, копить деньги, купить дачу где-нибудь неподалеку, растить помидоры, огурцы, а не в магазине за них, простите, бешеные тыщи переплачивать. Вот вам и нормальная жизнь, и экономия! И детям свежий воздух, и здоровье простым человечески естественным путем. А не таким, как в инкубаторе. Сама толком не отдавая себе отчет, я включилась в извне навязанное мне соревнование. Растя зелень на даче, я мысленно подсчитывала будущую прибыль – сколь дешево досталась она мне и то, какие средства уйдут на нее у моей соседки. Ведя пересчет, я не переставала мысленно же расхваливаться, себя находя в передовиках, а ее – в отстающих. Тайная, незримая часть души моей вела нескончаемые победные диалоги:

- Вот, видишь, мы все лето на природе жили, загорели, поправились, а ты – бледная, болезненно худая, у девочки – кашель?

- Да, - она виновато склоняет лицо. - Застудились в бассейне, случайно.

- Говорила я тебе, ребеночка побереги, говорила, - я победно вздыхаю, теперь ее можно бы и пожалеть, но не все еще струны души наигрались триумфальными маршами, и я продолжаю: - что ж ты теперь-то так девочку свою укутала, лето ж на дворе. Кашель, голубушка моя, так не лечат. Веди-ка домой ее, да обертывание творожное сделай. Творог хоть дома есть? Зайди ко мне, я с дачи хорошего, добротного деревенского привезла, такого в здешних магазинах не сыщешь. И дешево, и калорийно. Так зайдешь, что ли?

- Ой, спасибо, ой, я так благодарна…

- Ну, то-то же. - И улыбки ее в мечтах моих было не видать.

На деле все обстояло гораздо хуже.

Ребенок ее почти совсем не болел. Нездорово бледной ее я никогда не встречала. Худенькой – да, но от этого ярость моя становилась все круче: на фигуре ее вещи смотрелись иначе, нежели чем на моей. Она могла позволить себе ходить в шортах и мини-юбках, даром, что слишком демонстрирующей себя я ее никогда не видела. Однажды, кажется, поздно осенью, но не берусь утверждать, это могло случиться и опять-таки ранней весной, вместе мы направлялись к дому от остановки, и я рискнула похвалить ее новое терракотовое пальтишко. Лучше бы я тогда промолчала! С неизменной, ставшей мне тогда глубоко ненавистной, праздничной улыбкой своей она рассказала, как сама (я подчеркиваю), сама его сшила. Как сама? Я оторопела. Разве она где-нибудь этому училась? Отвечает, что нет и – улыбается! Оказывается, шьет она давным-давно. Многие из ее вещей, в том числе и виденные мной, были сшиты ею самолично! Как вам понравится это? Кровь просто прилила к моим щекам. Как сама? Можно разве, чтобы самостоятельно? Ведь этому надо учиться! Долго-долго. Порядка двух лет. Я сама после школы заканчивала техникум! И еще потом, после училища, долго наращивала квалификацию. Как грамотно сконструировать выкройку, как элементарно экономно ее по ткани расположить – ведь всему этому надо серьезно учиться! Знаете, она – так просто права не имеет шить, вот вам мое слово.

Внешне это выглядело так: я разволновалась, часто, с усилием задышала, глаза забегали взад-вперед, упорно разглядывая её одежку, прощупывая методично каждую деталь. Липкий взгляд мне хотелось, но было просто не остановить: важно выяснить, как она обработала карманы. Листочки – ага – аккуратно вывернуты, отутюжены, пристрочены тютелька в тютельку, пока придраться не к чему. Отстрочка. Выполнена двойной иглой. Нет? Как нет? Только одной иголкой? Так она проходила отстрочку дважды? Вот! Нашла! Ну, разве так можно? Это же не по технологии! Как она только могла, как только руки поднялись? Ведь она затратила на эти строчки раза в два времени больше, чем следует! Как говорится, не умеешь, не берись! А не берешься – обратись к специалисту. Лучше, как говорится, деньги заплатить, зато по технологии. По нормальному, по человечески. Зачем ей шить самой, когда я, к примеру, есть? Пусть, не я, на свете много швей-специалистов, и не каких-нибудь косоруких горе-мастеров. Я нашла изъян, нашла. Душенька моя теперь довольна: строчки ее из рук вон плохи, не технологичные. Времени ушло на все шитье – неделя. Ну, куда годится? Да такой непритязательный реглан нормальный портной за день выполнит. Небось, и без подкладки - летний пыльник, вроде и прикрылась чем, а вроде, заодно и закаливаешься. Для посторонних, кто не знает, может, и одета. Но люди-то не слепы! Нормальные люди все-о видят! Я, например, сразу разглядела – без подкладки. С подкладкой? Улыбается, противная, аккуратно пару пуговок расстегнула. Да, пола отогнута, подкладку подбирала в тон, тоже симпатично. Невыносимо это все. Я дышу часто-часто, глубоко, краска от лица постепенно сливает. Ну, не может быть так – без изъянов! Небось, материала в эту вещь не меряно ушло. Однако, зря я задаю вопросы. Она бесконечно довольна: купила уцененный остаток, идеально разместила выкройку, и бракованная тканевая часть пришлась аккурат к подгибу рукава. Задорно смеясь, она разворачивает край, где сразу виден испорченный рубчик. Безусловно, пальто сшито хорошо, мой странно чужой низкий голос ее расхваливает. Она блаженно улыбается, мое лицо серьезно наклонено, как обычно, расстаемся мы прекрасными друзьями. Она легко стучит по лесенке на свой невысокий этаж, я покорно жду лифта. Слезы? Нет, совсем не слезы. Нервно прикусываю губу, есть в этом всем какая-то загадка. Чему же я так удивлена? Чем растревожена? Ведь я заранее знала, что она шьет. Я чувствовала, ощущала. Створки лифта гулко звякают, как стальные великаны-ладоши, кабинка везет меня вверх, сквозь тонкую щель монотонно мелькают перекрытия. Я смыкаю ресницы и вижу – на столе в их просторной сумрачной зале скучающую швейную машинку. Да, удивительно, но факт – теперь я окончательно припоминаю. Картина-образ, что рисую я о ней, постепенно дополняется. Она шьет, и шьет не только себе, у нее бывают клиенты. Это женщины, мужскими вещами она почти не занимается. Разве мужу? Да, ему. Он – странный тип. Он все же выпивает. Знает ли об этом она – вот вопрос, но пару раз я встречала его медленно приходящим в себя на лестнице под почтовыми ящиками, видать, сильно хватившего лишку.