Современная художественная проза
 
Гостевая книга Письмо автору
Главная Об авторе Почитать Пресса об авторе Контакты
Новая книга. Город встреч и прощаний.
Спешим, чтобы остаться на бумаге
Во всеоружии растраченных чернил,
Чтобы сказать потомкам: «Вот как надо!»
Или пожать плечами: «Я так жил».
«Пусть светит месяц – ночь темна».
Пусть говорят, что жизнь – одни печали.
Не соглашусь: последняя весна
Последней осени уступит дни едва ли.
Вы уходите, и жизнь теперь пуста,
Торопливы многоточия и точки,
Получается, сегодня неспроста
Мысль спешит: она ложится в строчки.
Не начать мне с чистого листа:
Вы всегда мой почерк узнаёте.
Пустяки, что жизнь теперь пуста, –
Вы уходите, и значит, Вы вернетесь.

Екатерина Алхимова
Голосование
 
Вопрос:
Что вам не нравится в сайте?

всё нравится
мало рассказов
неудобная навигация по рассказам
редко обновляется сайт
скучные рассказы
другое

 
 
Популярные рассказы
 
 
 
Новости
 


01.04.2013
Третий апрель

Этому апрельскому рассказу уже три года.


01.01.2013
Любопытные ореховые новости!

Поздравляем всех с новогодними праздниками и - с обновлением раздела "Новое"! Теперь в нём появился очередной рассказ: "Ореховый практикум".


01.09.2012
И снова рассказ!

Смешной и немного грустный Продавец дождя.


01.05.2012
Новый рассказ из сборника "Коллаж интимных отношений"

Екатерина Алхимова поздравляет всех с майскими праздниками и выкладывает новый рассказ - "Папа тоже пропал".

Все новости
 
 
Где купить
 

Книга “Город встреч и прощаний” в магазинах города Москвы.

 
 
Аудиорассказы
 
Скачать аудиокниги

Вы можете прослушать и скачать рассказы в аудиоформате на нашем сайте.

 
 

Кармен

Рассказ с подобным названием не нуждается в описании. Одна из героинь его говорит о себе следующее: "Иногда мне кажется, что вся я – перманентное состояние вымысла. Я не знаю, где я – истина, а где – ложь. Я понятия не имею, чем отличается обыденная реальность судьбы от увлекательной игры в нее же." Рассказ построен на монологах, где наглядно видно, какие все мы разные.

Выплескиваю наружу слишком личные вещи. Перечитываю, мучаюсь. На поверку выходит, что гораздо проще рассказывать о ком-то другом, не вынося на суд самое себя, беззащитную, неприкрытую, не готовую к детальноми разбору на молекулы безжалостной критикой и тщательному, занудно принудительному изучению. Идеальное желание: перечеркнуть одним махом добрую часть сдирающих с меня последние одежды рассказов и спать (имею в виду, существовать) после того спокойно, благодушно, обезопасив себя, словно каменной стеной, мирными увлечениями сограждан. Почитывать, полистывать, посмеиваться: г-н М. с каждым новым рассказом повторяется и творческая хромота его очевидна, г-жа Н. вкладывает в свои работы чересчур много личного, никого не интересующего, комковато скучного материала, а дама под псевдонимом Оп-э пользуется избитыми сравнениями, меж тем как от Р. невозможно ждать ничего нового: легкой болтливой рукой он переделывает сюжеты классиков, не забывая складно, но опрометчиво их упрощать, переиначивать, да так, чтобы не привнести часом в чужую работу оттенка новизны; – ах, как приятно быть беглым, придирчивым, иронично проницательным читателем, вездесущим, схватывающим налету всхлипы посторонних помарок, поправок и перекосов, оценивающим, выносящим строгую очевидную критику. Как приятно только читать, не отказывая себе в полновесном отдыхе. И как сложно, не в пример отдохновенному увлечению очередным незадачливым автором, перелистывать собственные работы, где видны промахи да досадные недоразумения, где, казалось бы, все давно подправлено, вычищено, переработано, но вот, с очередной скупой зарисовкой вскрывается дополнительное слабое звено – угрюмый повтор, либо, хуже того, приевшаяся глазу румяная, шуршаще пестрая упаковочка. К слову о глазах – этой живописной, раздражающей меня парочке. Оказывается, без них моим страничкам никуда: я словно бы проваливаюсь на месте, которое требует срочно вычеркнуть «воспаленные зрачки застенчивого до нервозности» субъекта и заменить их дрожью состряпанных наспех, – с куцыми сочетаниями слов, с дежурными бликами метафор, – «угловатых подростковых конечностей», а то и вовсе перекинуть внимание читателя, уставшего от всяческих прищуренных-прикрытых, очаровательных бездонных, вдумчивых, с ленцой-хитрецой, со слащавой поэтикой и под завязку вовсе лишенных мало-мальской мысли глаз на одежду приглашенного в рассказ героя. И я уже почти у цели, но, оказывается, без набившей оскомину глазастой парочки сюжету не разгуляться: без нее, проницательной, подвижной, перманентно опрометчиво «в удивлении распахивающейся», очередной описываемый мною персонаж войдет в литературный мир слепым и читателю его образ не запомнится. Провал. Возвращаю на прежнее место переисправленные строки, реанимирую вялую тень подслеповатого субъекта; дело сделано – он снова в способности двигаться, стеснительно посмеиваться, мелко вздрагивая аскетичным корпусом, реагировать кистью-козырьком на внезапный всполох света, щуриться, шально вертеть глазными яблоками и, забегая на добрую страницу вперед, выпячивать зрачки без ложной скромности; моя же «глазодвигательная» системная ошибка, остается, таким образом, вне надежды на изменение. Снова я, спотыкающийся автор, совершаю оплошность в местах описаний различных глазных реакций героев. Ошибаюсь за их счет, на их счет, ошибаюсь в счет прежнего и будущего; складываю сюжетные рисунки, отталкиваясь от мгновенных парных движений глазных мышц, несмело бродя вокруг них да около, поминутно всматриваясь в каемки радужных оболочек, и кажется, от их несносного стеклянного присутствия мне не избавиться; я вздыхаю, берусь исправлять и рассказываю…

Снова о глазах. С них начинаю и ими заканчиваю. Они – реалистичное зеркало души – беспокойно меня преследуют. Слов, сравнений, знаний, богатства чувств не хватает, чтобы воспользоваться всеми последними к месту и, будто бы походя, с беспечной рассеянностью, гибко изобразить облик героя с различных видов и планов, под занавес раскрыв его мир всесторонне, минуя исхоженные системные описания. Одни только зеленые (это речь опять о «красивых глазках») – их можно бы и классифицировать:

– кошачьи, вытянутые, с хитринкой, с затаенным вниманием; мелкие морщинки с внешних уголков разбегаются, как из завязи шелкового платочка; прищуренные, снова под знаком хитрости; будто бы в изумлении раскрывающиеся; разыгрывающие всплеск неожиданной серьезности или

– огромные, но все того же ясного цвета, коровьи – с пушистыми загнутыми ресничками, бесхитростные, поминутно готовые к воодушевленно экзальтированному перепаду, к буре чувств, шквальному, с морской пеной-поволокой волнению и парадоксально хитрые, безжалостные, играющие; продолжим перечень третьими

– глубокими, сосредоточенно сведенными к переносице, не размазанными во все лицо подобно обрисованным выше, нервными, пристальными, однако лишенными бесчувственно дерзкой изворотливости, пытливыми, питающимися логической встроенностью измышлений; такие негибкие, прозаические, серьезные, созданные для скучных описаний: подсчета сухоньких черточек-морщин без обозначения тонких коварных лучиков, намека на ряд редких нижних ресниц, под которыми снова поле из черточек, сложенных обыденной сеточкой и так далее.

Пожалуй, выберем что-то одно и начнем.

Характер героя, по заведенной мною и слегка поднадоевшей, обреченно шаркающей раздобревшими ступнями традиции, отразится в зеркальцах: зеленых кружках с грустной перламутринкой, с кремовым понизу лузгом, иногда отчеркиваемым мягким макияжным карандашом, почти обязательно коряво, наспех, но теплыми терракотовыми линиями-наметкой увеличивающим осколки души, придавая им живость, выразительность. «Некогда. А на встречу обязательно крашусь: мужчины таких любят». Тараторка и «вся в любви»: знакомства, свидания, долгие встречи, звонки, короткие скандальные приключения; романы. «Рассказать о новостях?» – на мгновение задумывается.

Последнее: «Из романов. У меня сейчас два. Но с одним я покончила. Познакомилась легко: уговорили меня отправиться в круиз по Средиземному морю. Дорого? Да. Но просто необходимо было куда-то вырваться: навалилась печаль, и он – Он(!) – ты помнишь, – тот, прошлый, зануда из зануд, одержимый скаредностью жук-эконом, – истрепал последние нервы. Я плакала, бесилась, пререкалась-сопротивлялась-возражала-ссорилась: даже кино мы не могли себе позволить, все время на что-то собирали, подсчитывали, выгадывали, выкраивали – ну-да-ты – писательница – слова для тебя, как… Сама подбери…» – «Как древесная стружка?» – «Вот именно. Ты ими, наверное, сыплешь. Конечно, это не про меня. Так вот, в круизе я встречаю его. Полная неожиданность: ровесник, москвич (впрочем, что мне за разница), красавец (ну, у меня они все, как на подбор, – высокие, статные; небось, на этом месте вклинишь в свой рассказ что-то броское, наподобие реплики «все в меня», хотя… можно и обобщить, действительно, они все на мой вкус – интересные, ладные), не женат (то есть, конечно, разведен) и – представь – начинает за мной ухаживать. Я от него и этак, и так, мне, мол, этого совершенно не нужно. Почему? Ах, у меня ведь в городе еще один роман. Тот-то – жук – с ним же невозможно было жить по-человечески. Если бы я только с ним с одним, без никакого разнообразия, – ох, – меня бы уже и не было. А тот – молодой, прыткий – в противовес серому, нудному, был мягким дополнением. С ним я встречалась нечасто. Не то, что теперь: наш роман грозит перейти в нечто более стоящее, нежели то, на что когда-то вообще можно было рассчитывать. Тогда, пять лет назад, он был простым приезжим. Конечно, не без провинциальной, хлопающей голодными ртами, семьи, не бездетным, но встречающимся в городе не только по делам, а зачастую и вовсе по личным вопросам. Представляю его вторую половину – на что она надеется? До сих пор за ним замужем. Вероятно, на что-то уповает. Вот и пойми этих женщин… Да, так вот… Он был у меня словно светом в окошке: молодой, раскрасавец. Да, моложе меня. На восемь лет. Но по нам и не скажешь. Тебе же доподлинно известно, как я выгляжу. Стараюсь. Да, напиши… Думаю, дело в том, что в моей семье все отлично выглядят. Так вот, мы встречались урывками. В постели он был просто молодец. Мой эконом и на этой ниве умудрялся кряхтеть, плутовать и скучно-нудно-подсчетливо заниматься сбережением любовной энергии. Как он сам выражался – «про запас». А я, не будь дура, не собиралась жить в ущерб себе и наладила встречи со своим молодым да ранним, ну, и еще кое-с кем для души тоже встречалась. Что добру пропадать? Сама понимаешь. И вот теперь, выбравшись на внезапный свежий воздух, на зелено-бархатный морской простор, я хотела только освободиться, – думаю, многие меня поймут, – от прошлых недоразумений и переживаний. Наэкономился? Вот и хорошо. Будем жить порознь. Так нет: только я собралась было замереть в успокоенной паузе, как новая любовная завязка стучится в дверь. Сначала в дверь каюты, приглашая пройтись по согретой средиземноморским теплом палубе, затем – лукаво, кончиками пальцев по кайме иллюминатора, жестами зазывая в просторную кают-кампанию, далее – сама допридумай. Паруса, мачты, опьяняющий солено шквальный брызг, прохладное шампанское. Теплые синие вечера, накатывающие внезапно, как и неочевидный закат солнца далеко за бортом, за безбрежным горизонтом. И публика вся такая веселая, говорливая, непринужденная, и мой теперешний спутник – хоть куда герой. Ну, кто на моем месте от такого откажется? О прошлых раздорах и дрязгах с того момента я уже не вспоминала. Почти все время мы проводили вместе: спускались по трапу, сосредоточенно пробуя мысками туфель новые пристани, покупали в новых городах разномастные подарочные безделушки, за глаза в послеобеденную тишь упрекали в нерадении корабельного кока (так, лишь «о чем бы поболтать?» глуповато придирались: кормежка была превосходной, но на восточный манер, без известных российских разносолов), вечерами вальяжно прогуливались по палубе. Танцевали на шумных вечеринках, но все больше уединялись в номере. Не в нашем возрасте заниматься восторженным подсчетом навалившихся невесть откуда, словно бы пришпиленных к небосводу ярких булавочных головок – звезд, срывающихся с небес и скученно группирующихся на нитке побережья. Этакое ожерелье-платок он все вызывался мне подарить, да по приезде домой вдруг решился. Оказывается, я – богатая женщина. Но… Скажу тебе так: главное, это – как себя преподнести мужчине. Если повернуться к нему лицом энергичной, складной, уверенной в себе миловидной дамы, тогда он весь твой, со своими чувствами, желаниями, ухаживаниями, подношениями. А ежели так, как я с тем расчетливым жуком – с кивками, отмолчками, перекошенными тоскливым тактом улыбками, с затаенною нежностью-грустью, вниманием-переживанием – никаких подарков не будет. Тут он и станет мухлевать и хитрить, и копейки считать, и выгадывать, как бы по-заворотливее извернуться, чтобы по прощании с непропеченым пирогом вымученных любовных отношений перед очередной романтической высотой на всю широкую душу распахнуться. И то слово – где он, с кем он теперь? Не звонит. А ведь три года как-никак вместе прожили. Вот… Даже вспомнить нечего – все, как один серый будень: то денег нету, то на очередной холодильник откладываем. Да. Точно. Сбилась. Итак, он – средиземноморский хищник-пират, с усами колкими, острыми, что пара кинжалов, с актуальной банданой. «Пираты Карибского моря» смотрела? Он – просто вылитый. Но… Возвращаемся в наш мрачный город, и его, как подменило. Где кинжалы-усы? Где яркая, с черепами-костями-саблями подпояска-панама-бандана? Серый твидовый пиджак. Ах, ну да, костюм. Тщательно выбираемые галстуки, рубашки, отутюженные до хруста. Разговоры только об офисе, об отделе с менеджерами, – вот мне был интерес, – о повышении продаж, да демонстрация нервных распечаток-схем с хребтами, где по оси абсцисс прозаичные временные периоды. Я поняла, что мой период подходит к концу, но разорвать отношения громко никак не удавалось. Все же он был милым малым: довольно тактичным, сдержанным. Таскал меня, словно заплечную сумку, по каким-то дружеским коллегиальным посиделкам, где я исполняла роль свадебного генерала: красиво молчала и, молча, красиво-снисходительно изредка кивала подчеркнуто вздернутым подбородком, поддакивая заумным витиеватым глупостям, лившимся мне в уши: «реализация вышеперечисленных поставок в сумме превысила означенный ранее оборот»… Какой оборот? Оборот-обормот. Обязанность моя была – слушать и всеми фибрами души маскировать скучающее внутреннее «я», рвущееся наружу. Получалось. Он (мой бывший пират, чьи усы теперь мягкотелостью соперничали с гуттаперчевой перчаткой) был, конечно, доволен. Его коллеги приняли меня целиком, без остатка, не вдаваясь в те мучительные подробности, принимая во внимание которые сразу осознаешь, что я состою из одного него – шального, безразборного, напористого – да, из сумасбродного остатка, прикрываемого обманчивой формой. Итак, мое сумбурное содержание требовало чего-то неожиданного, дерзкого, за чем в конечном счете дело не постояло. Заметь (и в рассказе своем пропиши обязательно, а то люди что-нибудь невероятное подумают), заранее мною ничего не планировалось, не высчитывалось и ни в коем случае не подгадывалось. Все, что вскорости произошло, случилось нечаянно. Я даже хотела, как лучше. Я старалась, как могла… Ровесник-пират вознамерился чинить потолки в своих очаровательных комнатах. Я – только «за». Давно пора, и, хотя хороший ремонт обычно начинается с замены сантехники (так меня мой молодой да ранний учил), наперекор его желаниям я слов не вставляла. Но мысль – «а ведь как складно все получается» – крутнулась. Карты лепились, словно в умном пасьянсе, одна к одной: познакомить моих кавалеров, да дело с потолочными плитками, с бодрой подсветкой, с парой-тройкой незамысловатых уровней, с внезапным ажуром карнизов и остальной щеголеватой романтикой справить. А? Да, он строительством занимается – ты правильно угадала – мой юный и пылкий, и весь такой инициативный, семейственный (на трех женщин живет). Как на трех (?) – ах, потом, потом, иначе запутаемся. Итак, говорю моему любезному твидовому пиджаку, что есть у меня бригада на примете; и все, мол, честь по чести – нормальные цены, приятные скидочки, обозримые сроки, короче – все. И многоженцу своему тою же минутою звоню: так, мол, и так – клиента тебе нашла, на Воробьевых горах (не где-нибудь, заметь) сколочено его добротное пятикомнатное гнездо. Поэтичненько. Сколоченным бывает птичий домик? Скворечник? Придирчивая ты. А ведь я это – так, ради красного словца… Ну, не хочешь, как хочешь… Будь по-твоему. Раз гнездо, значит свито. И мой труженик-строитель на всех парах туда летит. Ах, что ты разнылась – что будет, что будет(?).. Что было, то и было! Откуда же мне было знать, что именно так – через пень-колоду – все и будет? И ведь предупреждала я их – каждого по отдельности – ни о чем таком личном ни в коем случае не говорить! Короткими фразами разговаривать предупреждала, касаемо только многоуровневых потолков, без обсуждения плоских низменных половых вопросов. Ах, ну что ты опять – Кармен, Кармен… Откуда же мне было знать, что они к моим требованиям ни на миг не прислушаются? Тем же вечером возвращаюсь я домой, а угрюмый пират мне и говорит: «Был тут твой распрекрасный хахаль!» Я ему и этак, и так – мол, почем ему знать, что он – «мой» «распрекрасный»? Разговор ни в какую: стоит мой корсар, как капитан подбитого корабля, до печального конца на своем жалком мостике. «Твой» да «твой». Видите ли, он по глазам вошедшего сразу прочел, что за предмет, этот рекомендованный мною строитель-мужчина. Я перед ним, как белка в колесе, – мол, тебе показалось. «Нет, – говорит, – я его сразу раскусил! «Ну, и как тебе моя Ритка в постели?» – спрашиваю, и отвечать твоему маляру, кроме как начистоту, по-другому не вышло!» Ах, скажите, пожалуйста, какой прозорливый! А вот то, что он мне совершенно пьяным дверь открыл и что по физиономии затем настучать не постеснялся – это как понимать? Утром пришла я в себя – и в милицию. Так, мол, и так. Вот вам заявленьице. Что, мол, эти, культурно воспитанные, с Воробьевых раскурлыканных гор позволять себе изволят! Ах, ну не перебивай ты меня. Как-как – а вот так! Пусть и он о себе подумает. Дело не в том, что я – Кармен, а в том, что ежели он, корсар-герой, со мною связался, если он нашел во мне что-то там целительное для своей пилотирующей души, то пусть принимает и любит меня именно такую. Какую? Уникальную! Запредельную! И вот ведь что, самое интересное, вышло: с богатырем моим – строителем-многоженцем – мы тем же вечером тоже навзрыд разругались:

- Видел я твоего! Хахаль, называется!

- Чтой-то ты решил, что это – мой?

- А он, как дверь свою «гардиановскую» с крестообразными замками-крабами распахнул, так глупым карасем и раскраснелся. На одно только имя твое – гляжу – слюни пускает да отдохновенно жабрами поводит. Ну, и взял я его за те жабры!

- Скажите, какой смелый!

- И на этом – все! Больше между мною и тобой ничего общего быть не может!

- Конечно, все! Удивил! И без того понятно, что меж нами больше ничего нету!

- Так вот ты как! И чтобы я никогда тебя не видел!

- И чтобы я тебя! Знать не желаю!

Ах, дорогая моя, что дальше, что дальше… Пирата с Воробьевых гор я больше не встречала, а добра молодца моего – каждый день, как «вынь да положь», – пожалуйста. Скоро год, как вместе живем. Вот ведь – невероятно получается?.. Ругались, тоже дрались – не без и этого. И промеж собою рыцари мои, без ведома моего, заметь, еще не раз встречались: и ремонты делали, и физии друг другу ремонтировали, и на меня плакались-жаловались. (Тоже еще, крайнюю нашли! Не мужики – слабаки.) А ведь само собою как-то все утихомирилось. И заявление из милиции я забрала. С кем не бывает? Ну, погорячилась… И со строителем замечательно вместе живем. А? Про трех женщин сказать? Нет-нет. Я одна у него теперь. Со своей прежней, провинциальной он сейчас разводится. А ту, третью, так сказать, я у него быстро из мозгов удалила. Ой, ну и вопросы ты задаешь! Прям, не писатель, а следователь. Дай, хоть прочту, что у тебя там обо мне получилось…»

Зеленоглазая. Да. В романах, в любви. Познакомились. Жук-эконом… Было, было… В круизе, новая встреча-любовь, булавки-звезды… Лихо описано… Платок подарил. Не платок, а цепочку с кулоном. Переправь и добавь – золотую, с дюжиной бриллиантиков. А вообще-то оставь, как есть. Читателям что за дело? …Так, вернулись… Да, именно так – в серые будни. Скучные диаграммы, черно-белая офисная протокольность. Но, видишь ли, здесь отражаюсь не я… Я не хотела их сталкивать, ссорить, и бесшабашность, пойми… Нет, конечно, именно так я о ней и говорила… Ладно, прочту до конца… Нет, не могу! Больше читать не стану. Здесь ни слова про меня, веришь ли, знаешь ли? Да, я такая – шустрая, бойкая, гибкая, верткая, зеленоглазая. Смехом можно меня назвать и – Кармен. Смехом – и ко мне пришпилить эту историю. Но разве в этом я – вся, целиком? Разве этот, наспех состряпанный, и, извини, дурной однобокий пасквиль является истинным отражением меня – полновесным портретом? Словом, читатель вовсе ничего обо мне не узнает: он увидит кривоватый махонький неспокойный шажок внутри какого-то там очередного временного периода. Где-то между тридцатью и сорока, наугад прямо посреди женского терпкого расцвета, и это – все. Сложно понять, но эта история не вполне обо мне. Начну свои пояснения с начала, попробую оттолкнуться от самого главного. «Тараторка и вся в любви» – в одной этой короткой фразе заключен добрый ряд ошибок. Я скора на слово и на оттенки чувств, но те мои близкие друзья, кто хорошо меня знает, добавят: «она не просто о себе говорит, не просто беззастенчиво, бескомпромиссно и безалаберно-безоглядно спешным образом раскрывается, – она делает это с определенной, волнующе самонадеянной, невидимой глазу целью. Она… удивляет. Она, как это ни странно, радует. Она вдохновляет поруганных, потерянных, побитых обстоятельствами женщин на маленькие головокружительные подвиги: она вдыхает в них жизнь! Вам кажется, что в ее легкомысленных россказнях и доли нет здравого смысла, но сколь сильно вы на ее счет заблуждаетесь. Ее характер не выписать разбежкой в пару страниц, не отчеркнуть мягкими макияжными штрихами, не раскрыть звонким щелчком о выпуклый круг корабельного иллюминатора и не измерить дюжиной ограненных алмазов. Ее характер, наверное, можно заслужить – как утешительный приз за долгие невзгоды, как надежду на лучшее, светлое, искреннее, как вдруг обрести отчаявшейся женщине баснословную находку – внезапную, ни на чем не основанную, дерзкую, отважную, полновесную, смелую до самонадеянности веру в себя и – любовь к собственной жизни. Скольким знакомым она помогла? Нет, если не знаете, не говорите. Наша милая, свободолюбивая, восхитительно непредсказуемая Кармен рассказами своими предоставляет помощь людям. Вы можете спорить, упрямиться, не соглашаться; вы можете отказываться признать очевидную правоту наших слов, ловко аргументируя нашей же предвзятостью: мы видимся с нею часто, встречаемся лицом к лицу, и настроения нам она пока не испортила. Вы можете найти в ней массу опасных изъянов, но, уверяем вас, эти штрихи – короткий прочерк по сравнению с тем подарком, который она вручает одним своим присутствием людям: она вдохновляет слушателей на перемены в себе, на ту самую бесценную спонтанность, которой им так не хватает. Она дарит людям их собственное будущее, их судьбу, позволяет увидеть мир со стороны, переделать его, оживить быстротечные будни. Мы вправе продолжить либо коротко заключить: эта женщина – праздник. Она не способна на ловкую, бесшумную, умопомрачительно незапоминающуюся лазейку-петлю, сплетаемую огромным количеством женщин в непосредственном желании завладеть одним-единственным выбранным ими мужчиной. Она вообще не способна к лазейкам, потому как чересчур ее натура для них широка. История? Хорошо, она – приезжая, обычная, провинциальная, с двумя очаровательными детьми, кого наспех, урывками растит, о ком «с налету, с наскоку» так или иначе заботится. Карьеристка? Она просто умеет ладить с людьми, обладает необходимыми пунктуальностью, добросовестностью, работоспособностью, проницательностью и вот – тоже менеджер отдела продаж, затем – руководитель подразделения, администратор, коммерческий директор. Вы полагали, она сидит без работы и воспитывает собственных дочерей при помощи личной неразберихи, неотчетливого хоровода покровителей-любовников? Тогда история вовсе не о ней и она права: не стоит даже пытаться выносить ее личную жизнь на всеобщее обсуждение. Пишите о других, у вас недурно получается. Но ежели вам так пристало и вы непременно хотите о ней, тогда вам придется потрудиться и уделить ее образу не пару комичных страниц, а целую повесть. Не желаете браться? Времени нет? Усидчивости? Теперь, как мы понимаем, вы грешите собственным нерадением. Задело? Хотите снова побеседовать с нею? Да-да, понимаем. Замолкаем. Откланиваемся».

Нет, обожди, это все – не про меня рассказ. Одной скоропалительно изложенной историей меня не раскроешь. Лицо мое описано без прикрас, мои неловко накрашенные веки, горделиво приподнятый подбородок, мое гибкое тело – я готова признать это… Но те чувства, которые скрываются за моими словами – их так просто не разгадать и не объяснить. Прогуляемся далее по твоему стремительному тексту: «Из романов: у меня сейчас два. Но с одним я покончила. Познакомилась легко: уговорили меня отправиться в круиз по Средиземному морю. Да, путешествие дорогостоящее, но обстоятельства сложились так, что срочно было нужно куда-то вырваться». Все это я говорила не из желания перекрыть тишину, а, извини, услышав твой тягучий голос. Ты медленно подбирала слова, казалась рассеянной. Говорила намеками, обрывками. Ты была какая-то придавленная, опечаленная. Я решила, что тривиально отмалчиваться либо традиционно умничать, разбивая заковыристыми вопросами твою речь, выспрашивая у тебя о тебе, несколько угловато, бестактно и, в некотором роде, не то чтобы бессмысленно, а попросту некрасиво. Что лучше – когда собеседник молчит, или если он исполнен психологических вывертов, либо когда он по-дружески, непринужденно, открыто рассказывает о себе, поднимая участнику диалога настроение? Конечно, я подчеркнула, что меня уговорили отправиться в круиз, что для моего небогатого кармана это было действительно дорого, но не добавила следующего, основного: если тебе тяжело на душе, ты можешь, как это сделала я, тоже отправиться в какое-нибудь путешествие, сменить обстановку, обогатиться новыми впечатлениями. Жизнь не стоит на месте, все мы куда-то движемся. И разве в резвой попытке забежать вперед, ты можешь с точностью до мелочей предсказать, что ждет тебя за новым поворотом, в неизвестной тебе стране, среди незнакомых людей? Разве кто-нибудь доподлинно знает, где скрыта его судьба, как выглядит его счастье, его будущее? Весь мой рассказ построен на этих вопросах и хочет подвести слушателя к важной теме: к отказу от страха перемен. А ты пишешь – шустрая, верткая, зеленоглазая…

Что скрывается за находящейся на виду – мной? Какие мысли руководят моими высказываниями? На обычных страницах этого не отразить, если не примет повествование форму эссе либо притчи. И я хочу, я вправе даже требовать: включите в сюжет новых героев, таких же, как я, миловидных, приятных, с лиственной радужкой, окаймляющей черный зрачок; и, с разрешения читателя, собственные ресницы теперь я смыкаю.

«Распахиваю. Ах, как широко. Нравится? Поправляю мягкую челку. По-моему, этот жест – тоже ничего. Если бы вы знали, как долго я репетировала его в зеркале. Видите ли, для того, чтобы снискать у публики расположение, нужно немало постараться. Но вот итог – тот взволнует, удивит и обрадует. Теперь даже на любого встречного я способна произвести недурное (принижаю, ох, принижаю собственный талант. Зачеркну и впишу следующее:) незабываемое (нет, не то, можно бы и поярче:) неизгладимое (вот оно!) впечатление. «За красивые глазки» – а хотя бы и так, тем более, если людям они нравятся. Разумеется, они хороши (это я о глазах и о цвете – колдовском, шальном, очаровательном, в своем роде – единственном), но и вся я нисколько не дурна. Занимаюсь? Ежедневно: аэробикой, шейпингом, колонетикой, пилатесом (да, последнюю четверть века шагаю в ногу со временем). Сколько мне лет? Ни за что не скажу. Вы сами-то сколько дадите? Не густо, не густо. Ха-ха. Не скажу! И не просите. Зачем это вам? Давайте попробуем жить вне времени… Сложно, говорите? Не выходит? О, иногда мне кажется, что у меня получается: после занятий я становлюсь легче, гибче, стройнее, подвижнее, будто возраст мой течет вспять, и с каждым днем я все моложе. Я меленько перебираю мысками дорогих ярких туфель по дежурной чистоте ровных уличных дорожек, перетекающих в мягкие, дружелюбных расцветок, с мелким ворсом ковры, сменяющиеся более богатыми напольными покрытиями. Я не просто воздушно семеню, я чувствую, что парю над ними. Я уже почти в невесомости – вне времени, вне скучных опредмечивающих параметров – веса, приземленно плоских табличных сантиметров. Одежда? Каким образом я ее себе подбираю? Ах, это же так просто: мне шьет моя замечательная мастерица-швея. Она – головокружительная умничка. Ноготки? Ровненькие, говорите? Нравятся? Ах, да, жемчужная красота. Удивительный салон акткуальных ногтевых форм, что на проспекте… Постойте, я дам адрес… Где-то у меня была их визиточка… Ну, да не к спеху, в следующий раз, договорились? Хорошо выгляжу? Ах, спасибо, дорогие мои, довольно приятно слышать.

…Приятно знать, что выгляжу хорошо, но и ты – тоже. Как я рада видеть тебя, прелесть моя, если бы ты знала… Столько новостей… Подумать только, какое скучное количество лет не встречались! Ни в коем случае не считай: люди что-то невероятное подумают. Спросят: «как, вы все еще живы?» и окажутся правы. Ха-ха. Ты не куришь? Ах, так хочется постоять, поболтать. Дорогой, ну только одну сигареточку, можно? Мы ведь с нею столько лет не общались! Ну, как ты? Рассказывай… Нет, обожди… Знаешь новость? Тот, ты помнишь его, мы вместе учились, ну – хмурый такой, постоянно в книжках, длинный, сутулый, а ведь умудрялся успевать на «отлично», – вернулся к своей…, ах, они вместе сидели в первом ряду за второй, напротив двери, с ободранным уголочком партой. Заявился к ней с шикарным букетом в необхватное количество роз, представляешь? Так и просится поговорка о том, что старая любовь не ржавеет. Да, кстати, а те-то двое, что дружили с третьего класса, не-разлей-вода – развелись! Как представлю: бедные детки… Их у них четверо. Да, уже взрослые. Но все-таки, подумать только! И про этих – красавцев наших – такие небылицы рассказывают. Ты их помнишь? Ах, дорогой, ну пожалуйста, ну можно договорить? Ведь не так часто встречаемся. Ах, спасибо, родной, ты у меня умничка. В жизни все так интересно… Складывается мысль, что мы состоим из одних повторений. В новом романе Кисимо* великолепно прослеживается эта идея. С самых первых страниц и буквально до завершающих историю аккордов неотступной тенью следует эта короткая, остающаяся до обидного невысказанной, фраза. Ты читала? Необходимо прочесть. Великолепная работа. Ну, скажи же, как сложилась твоя жизнь? Ах, радость моя, ты не представляешь, как приятно мне тебя видеть. Почему ты не красишься? Должно быть, тебе идет. Взгляни только на мои подробные пушистые реснички. И заметь, это не занимает времени: лишь сорок минуточек в день. Пустячок, нерезкий символ изменяющегося пространства. «Здесь и теперь», как принято говорить в определенных кругах, и однако же, это стоит того, уверяю тебя, стоит. Дорогой, умоляю, не торопи меня: мы не успели обменяться важными новостями. Знаешь, умница моя, а ведь тот, наш забавный вундеркинд – ты его помнишь(?), ну, вспомни(!) – женился. Знаешь, на ком? Мир просто соткан из повторений! На той, на пару лет старше. Ты должна ее помнить очень хорошо. Почему? Ах, прости, без вопросов: она уникальна, незаурядна, незабываема, неповторима, весь коллектив был от нее без ума, и даже унылый преподаватель, о ком мы слагали несмелые, по-юношески кудрявые стишки, выводил ей в журнал отличные отметки… Мы недавно встречались; мой славный и дорогой, хвала всевышнему, против этих редких встреч ничего не имеет. Обычно мы договариваемся раз в квартал в милом, удобном, с богатыми залами и вышколенной обслугой ресторанчике, что на проспекте… Ах, где-то у меня была их визиточка… Тебе просто необходимо там побывать… Милый мой, уже идем, не сердись… Да, дорогая моя, это стоит того, право, стоит…

Теперь главное – ресницы, а еще пошел бедовый снежок. С другой стороны, тушь неплохая: известной фирмы, проверенная, чрезмерно переживать не стоит. Но – как вовремя закончилась эта никчемная беседа. Такие встречи выматывают: они заставляют меня быть в тонусе, «на высоте» и, удерживая взятую ступень, постоянно о чем-то говорить, привлекать внимание к хорошо сохранившимся, выигрышным деталям своей внешности, изображать тактичный, мягкий, доверительный образ, раскрывая маленькие миленькие секреты. К чему они ей? И раньше никогда не пользовалась, и теперь, наверняка, не поймет. Удивительно: никого не помнит. В каком, должно быть, мутном мирке живет.

– Дорогой, ах, если бы ты знал, как я устала. Эти неожиданные свидания просто выбивают меня из колеи и до боли в висках ошеломляют. Суди сам: с ее-то внешностью и так себя распустить… Мы вместе, как ты понял, некогда учились. Я так сильно, ах, переживала за нее. Мне кажется, гораздо больше нее самой переживала. Увези меня, прошу, из этого неудачного переулка. Ты был прав, не стоило даже останавливаться. Надо было сразу в машину… Ах, ну какой же ты у меня умничка… Я сейчас расскажу тебе о ней… Предупреждаю заранее: ты будешь смеяться!

Тепло и славно. Обогрев сидений, пижонистая полосочка чуть приоткрытого окошка – мгновенный результат очередного до идеальности отрепетированного жеста: словно в рассеянности жмешь на послушную кнопку и готов подмигивающий люфт, как бы для визита наружной свежести; приятная кожано-бархатная под пальчиками нежность обивки, удобное зеркальце. Краска на лице в добросовестном порядке. Можно бы и оживить, и подбавить очаровательной темени над веком. Для этого придется схлопнуть длинные призагнутые реснички…»

«(Открываю. Сначала один, затем, с оттяжкой, другой – оба такие большие, чисто огромные, до невероятности. Впечатление, кажется, произвела. Но не в этом главное. Они слушают. Все время они только слушают. Нет, чтобы рассказать что-нибудь о себе. Так нет, в моем присутствии обычно молчат. Что за прихоть? Кажется, я настолько своеобразна, что при мне говорить о чем-то еще, кроме как о моей личной жизни, абсолютно немыслимо. Я: высокая, стройная до худобы и держать себя в переходной, подростково-юношеской форме мне несложно. Остальные – представляю, что они испытывают на моем фоне: махонькие согбенные толстушки, с малипусенькими пуговичными глазками. Разительный контраст. Разве на какую-нибудь из них сможет обратить внимание приличный мужчина? Сомневаюсь. Покусываю губу. Снова вялая тишина, стоило мне только рот прикрыть.) А? Рассказать о том, который?.. Ой, Дворикова, ты даешь. Я же о нем тысячу раз рассказывала. Ну, извини… Откуда мне было знать, что тебе не нравится, когда я обращаюсь к тебе «Дворикова». Да, так вот, Дворикова… Он опять мне вчера звонил. Кричал в трубку нечто невразумительное. И не может, глупышка, понять, что меня он совершенно не интересует. …В прошлом месяце приезжал. На своей гигантской лягушке «Инфинити». …Нет, мне такие не нравятся. Тебе нравятся? Интересно, чем. Крупные, покатые, будто заоблачные, свалившиеся с небес. Как-как? Футуристические? Я бы сказала попросту: страшненькие! Нет? Ну, извини… Я не знала, что ты к ним с таким трепетом… Мне-то по душе больше «Мерселексусы»… Слышала о таких?.. Так вот, явился он ни свет, ни заря. И ведь ждала я его, и ведь вот что любопытно: любила. Думала, приедет он, мой самый родной, замечательный… А как увидела его – и нет ничего. Никаких чувств. Прямо так – жахх – и нету. И свободна. Абсолютно свободна. Сижу в его растопырке-лягушке, заваленная цветами, духами, сверхмодный мобильник тискаю. Ладненький такой, игрушка на ладошке – «Прадо» последней модели – это он подарок мне привез; и понимаю: не люблю. Хоть из машины беги. А он лезет ко мне со своими губастыми слюнявыми поцелуями, с неуклюжими обжиманиями, с комплиментами, затасканными до грубости. Мерзко, аж дрожь берет. Бросаю я ему на колени блескучую мобильную погремушку, отпихиваю цветы да и выхожу вон. Дверкой, конечно, хлопаю. Без пояснений. Не нужен он мне. Заберите его себе кто-нибудь! Как? Да как хотите! (Обвожу взглядом присутствующих. Так я и думала. На лицах одна, ничем не прикрытая, зависть. Сейчас начнут приставать с расспросами: как бы с ним, с таким разволшебным и доброхотным, познакомиться. Голодные сучки. Мелкота. Он нах них даже не взглянет. Ему, видите ли, меня подавай. Не поймет никак, что поезд давно ушел… Ну-с, помолчали? Приступайте, давайте-давайте, проситесь:) а ты, я вижу, переспать бы с ним непрочь? А, Дворикова? Ой, ну каки-ие мы нежные! Уж и фамилию твою вслух не произнеси! …Как тебя с ним познакомить? Ничего проще: телефончик тебе его дам. Звони, договаривайся. (Посмотреть бы на тебя, когда ты беседовать с ним будешь. Умора, поди, первоклассная.) Что? Почему разлюбила? Любопытный вопрос. Сама не знаю. У меня со всеми так: познакомлюсь, вроде. Чувствую, что люблю – не могу. На край света за ним бы пошла, все бы от него, верите ли, перетерпела. А как увижу на следующий раз – р-раз, и свободна! И нету у меня к нему ни-че-го. Ничего, кроме досады да неприязни. Ну, девоньки, чтой-то приуныли? Выпьем, что ль? Давай, Дворикова, командуй. Первый тост – за нее: за любовь! Чтоб была она, как слеза, светлая, чистая. Чтоб искрилась, как пузырики в бокале. Ну, поехали! (Даже пить не умеют. И куда я попала? В гости к каким-то разукрашенным матрешкам: сидят, умных из себя изображают. «Почему разлюбила?» да «как полюбила?» Бестолковые. Не понимают, что словами этого не объяснить. Все скомпоновано на уровне чувств. Миг – и удача. Другой миг – и полный провал. Разве это опишешь? Вот, скажем, любовь во мне – бушует, клокочет, рвется. Минуты без него прожить не могу. Звоню, чтобы только голос услышать. Каждые десять минут звоню. Хорошо, он на работе, он занят. Но если представить, что все это ложь? Одна такая мысль способна взвинтить во мне все до последней капли и заставить плакать навзрыд. А если рядом окажется какая-нибудь советчица наподобие зачуханной Двориковой? Ведь доведет своей логикой до беспредела, буквально, до ступора: «Представь, что он тебе изменил. Разве что-то случилось?» И не поймет, бестолковка, что, разумеется, случилось! Что во мне, если даже просто такое представить, то снутри все огнем горит. Буйствует, дрожит, вспыхивает, перещелкивает. Незамедлительного ответного действия требует. И не какого-нибудь там жалко-хлипкого шажка, а так, чтоб на всю катушку! Чтоб обидчик мой намертво уяснил, какую низость сделал. А тут снова ничтожество-Дворикова: «Представь, что вы никогда не будете вместе. И что в этом такого?» Да, скажите, как ей объяснить, «что в этом такого?» Что для меня это – смерть. Что для моей души это представление за гранью всех немыслимых идей. Что у меня просто нет слов… А настырная Дворикова опять тут-как-тут: «Представь, что он тебя больше не любит. Неужели, это так страшно?» И это пухленькое насекомое даже не понимает, что я давным-давно ее не слушаю. Что ничего уже не представляю, что никого больше не люблю. Что глубокая темная пустота обрушилась на сердце, и что когда он приедет, я брошу на переднее сиденье его шикарной иномарки все предназначенные мне свертки и побрякушки, развернусь и уйду. Я останусь совершенно свободной от смешанных к нему тревожных чувств. Высокой, легковесной, стройной до аскетичности фотомоделей травинкой я колыхнусь в рассветных тенях. Я буду скакать колченогим кузнечиком по влажной после мягкозвучного ночного дождя мостовой, буду беспечно кутаться в дырчатую материну шаль, а он, выглядывая из салона своего шикарного авто, до самого подъезда станет недоумевающим взором провожать мои щуплые лопатки, растягивающие строгий колючий геометрический узор, затем слипшуюся шерстяную кисточку, опрометчиво зажатую при хлопке парадной двери и скользящую, утягивающуюся вслед за спавшим с плеча теплом, прихватываемым проворной рукой; последнего он, конечно, не увидит. Я поднимусь по гулким ступенькам, я вызову зевающий при появлении, дремотный лифт; глаза мои, огромные, как чашки, начнут ронять пустые, с салатовым отливом, слезы. Я свободна, больше мы никогда не увидимся. Почему так? Кто объяснит? Дворикова? О, она объяснит. Завалит вопросами-мертвяками, причем раскинется в кресле поудобнее, предусмотрительно повернувшись спиной к свету, чтобы успешнее маскировать бессердечные мысли. Думаете, я не знаю, о чем эта компашка будет говорить по моему уходу? А вот послушайте же:)

– Мне кажется, она выпивает…

– Выпивает? Мягко сказано! Пьет как лошадь. С такими-то данными и так себя загубить.

– Да, девушка эффектная.

– Зато семейка у нее…

– Откуда ты знаешь?

– Она была моей соседкой. Мне хорошо известна вся ее семья: ужасные люди. Мать, которая по молодости была доброй приятельницей моей матушке, неудачно вышла замуж, и – супруг довел, или, уж не знаю, она его довела, здесь не разберешься – до безобразия. Она пьет, невероятная сквернословка, родила троих детей, старшая из которых и есть наша нынешняя забубенная телебашня. Средний сын отсидел пять лет в тюрьме после разбойного нападения на продовольственную палатку и нанесение увечий продавцу, его же бывшему подельнику-приятелю. Младший… Двоечник и лоботряс, по которому тоже строгий режим плачет. Все это, одним словом, жизнь… Я хотела бы написать о них книжку.

– Ты доверху наполнена сногсшибательными историями. Стоит тебя послушать, как становится очевидным, что когда ты возьмешься за перо, у тебя, вне сомнений, получится.

– Буду, как элегантная сочинительница завлекательных ироничных детективов. Одно только расследование грабежа той палатки, поверьте мне, чего стоит.

– Интересно узнать…

– Не сейчас: она вот-вот войдет. Не хотелось бы, знаете, в ее присутствии… Не понимаю, что в ней обнаруживают мужчины? Чем она их к себе так влечет? Кожа да кости. Безумные, во все лицо, глаза. Отталкивающее сочетание. Если бы тот человек, о котором она столь плоско рассказывала, встретился вам, уверяю, в ее сторону он больше бы не обернулся.

– О чем говорить: видно же, что полная безвкусица. Вульгарна, наотмашь груба. Бескультурное обращение «Дворикова» – и это при том, что ты дважды сделала ей замечание. Как ты допускаешь такое? На твоем месте дольше поддерживать разговор я бы не смогла.

– Многое приходится терпеть, если хочешь стать писательницей. В такой профессии необходимо уметь общаться с разными, подчас невыносимыми, но однозначно колоритными персонажами – людьми.

– Да. Безусловно. Ты будешь великой писательницей.

– Вот выйду на пенсию и примусь за роман. Я так загадала, и с каждым годом мечта моя становится все ближе.

– Тихо, девочки; кажется, она возвращается.

– Нет-нет. Я постоянно прислушиваюсь. Тебе показалось. Она теперь в ванной. Умывается, приходит в себя. Конечно, раскиснешь после такого-то количества рюмочек.

– А мне все-таки кажется, что она нас слушает. Давайте откроем дверь? …О? Ты уже здесь? Как ты меня напугала! Что же ты не заходишь, ведь мы тебя ждем; разговариваем, кстати, о тебе. Следующий тост снова твой…

(Да. Именно такие они все замечательные. Лживые, лицемерные, бессовестные до крика. Но я не кричу, несмотря на то, что снутри все мыслеслова – те, которые почти оформились в предложения – заходятся от обиженных всхлипываний. И я никогда не скажу: «Что же ты сплетничаешь обо мне, Дворикова? Что тебе во мне не так? Каких еще данных не хватает тебе для будущей книжки? Или ты с придыханием ждешь, пока моего младшего брата тоже посадят? И будешь прилежно конспектировать в памяти все тонкости юридических аспектов? Или ты выжидаешь что-нибудь горяченькое от меня? Какой-то особенной выходки? Развесистого литературного случая?» Я молчу. Нет, я теперь продолжаю:) разговариваете обо мне? Стоило мне отойти, как вы о моей скромной личности беспрерывно разговариваете. О чем же вы беседовали, позвольте узнать?.. Да? Интересует краска, которой я подкрашиваю волосы? (Я объясняю; делано, холодно сжатым тоном. Брезгливо смыкаю и размыкаю губы, но думаю я не о том. Я удивляюсь: отчего я никак не закричу? Оттого ли, что мамочка моя в самом деле горестная пьяньчужка; или я стыжусь разгильдяев-братьев? Уж они-то меня бы не постеснялись. Так отчего я молчу? Что за ниточки связывают меня с никчемной Двориковой? Какой колкий, сложившийся меж нами узор внушает обязанность частого и доверительного общения с нею? Она смело сыплет вопросами, а я, словно китайский болванчик, желая хоть кому-то выговориться, как на духу, выпаливаю все – о беспросветных отношениях в семье, о работе, о личной неразберихе. «Ну, рассказывай!» – требовательно, с апломбом бросает она мне, а я, будто нахожусь под гипнозом, обязательно раскрываю рот и приступаю к очередной обстоятельной теме. Тем временем она непринужденно собирает данные для собственных, счастливо скрашенных увлекательной работой над романами, пенсионных лет. Иногда мне кажется…) …и я снова ему говорю: «Оплати мне Канары». Как говорю? А вот так, как вам сейчас: низким голосом, спокойно, но резко. Нет, страха перед предполагаемым отказом я не испытываю. А как выглядит в вашем понимании страх? Вы, например, если что-то предлагаете сделать мужчине, то при этом… (…да, иногда мне кажется, я и сама смогла бы написать какую-нибудь книжку. Дворикова, бесспорно, умна: закончила высшее учебное заведение. Училась, правда, без малого десять лет – то в медицинском, то на юриста, то в пищевой отрасли. То отчислялась, то переводилась, то, словно бы вдруг заново куда-то поступала. Тоже детектив. С другой стороны, так пристрастно, как она обо мне, я про ее учебный марафон не запоминала. Вероятно, цепкая память и умение копаться в чужих мелочах должны отличать настоящего писателя. Если воспринимать Дворикову под этим углом зрения, то я могу лишь присоединиться к остальным и сказать:) …ты – молодец, Дворикова. Ты у нас талант. Предлагаю тост: «За плодотворные годы на пенсии!»

– За что?

– За твои будущие произведения, вот за что!

– За какие произведения?

– За твою мечту.

– Да. Спасибо. Я вспомнила, я на днях о ней тебе говорила…

– Что же мы сидим, девоньки?!

– За такой тост только стоя!

(Ха-ха-ха, хи-хи-хи, бестревожное веселье. Меня пошатывает, но я беру себя в руки. Все кружится. Надо передохнуть. Закрываю глаза. По очереди. Сначала один, затем, с оттяжкой, другой.)»

«И крашусь так же: один, другой; чуточку здесь, чуток тут, оставляя ненавязчивые равновесные следки. Нижние реснички никогда не трогаю. Да и верхние-то лишь изредка: супруг не любит. К накрашенным женщинам относится с подозрением. Посмотри в мои глаза, болотные с серыми и коралловыми крапинками. Больше ничего не замечаешь? Верно, линзы. Как ты догадалась? Моментально, но спросить стесняешься? Задала бы вопрос; у меня секретов нет. Цвет, конечно, усиливается, становится неестественно ярким, фальшивым. Менять его я не собиралась: супруг был против. Он и влюбился-то, в сущности, не в меня, а в мои неожиданные радужки. Он их так и называет – «неожиданные». Его право. Живем с ним без малого двадцать пять лет. Естественно, приходится прибегать к различным уловкам и хитростям… Я называю эти решения компромиссом. Неким мостиком между собственным миром и его: он чрезмерно авторитарен. Я скорее похожа на птицу, стесненную рамочными просторами дорогой, относительно удобной клетки, нежели на ту же пичугу, свободно порхающую в открытом пространстве. О чем и говорить, ведь стоит принять во внимание, что наша совместная жизнь началась с самой, что ни на есть, натуральной птичьей клетки! Я давно не прикасалась к собственным воспоминаниям, и лишь сегодня, пользуясь приятным случаем, готова посентиментальничать. Хочешь историю? Тогда – вот.

Мы жили в одном доме. Я была прилежной ученицей, заканчивающей среднюю школу, каких, наверное, много. Он к тому времени был уже женат. Его супруга – не берусь сказать, ощущала ли она себя подневольной пташкой, – запомнилась мне пластичной брюнеткой с голливудской живостью сочных губ, щеголяющей в брючных костюмчиках «с иголочки». Скорее всего, она наслаждалась свободой от унылых семейных обязательств: он был летчиком, путешествующим налегке, постоянно пребывающим в коротких заморских командировках. Она – участницей прибыльного ресторанного бизнеса. То ли менеджером, то ли администратором. Ловко управляла машиной в его отсутствие, куталась в яркие переливчатые шальки, носила короткие шубки да высокие меховые шапочки, эффектно придающие ей роста. Вёснами смело меняла шляпки. Одна, с вуалькой, мне отлично запомнилась. Я возвращалась домой с утомительно затянувшихся занятий и уже вошла в подъезд, исполненный теплых кулинарных запахов, а они спускались по лесенке, где мы и встретились. Думаю, тем весенним вечером они направлялись в театр или в какое-то увеселительное заведение. Оба выглядели бодро, торжественно. Он, пытаясь придерживать ее под локоток, разыгрывая галантного кавалера, пропустил свою спутницу вперед и случайно встретился со мной взглядом. Глубокое взаимопроникающее наваждение, длившееся каких-нибудь пару-тройку секунд, предрешило направление всей моей будущей жизни. Дыхание перехватило, я скромно потупила взор и, заведя перед собой невзрачную школьную сумку, как только что он тактичным жестом – прикрытую кокетливой вуалькой супругу, заспешила вверх по ступенькам. Усталость мою сняло, как рукой. Внутри что-то жарко заиграло и любопытство заставило, преодолев очередной лестничный пролет, дождаться у запыленного окошка их появления снаружи. Она почти тут же юркнула в автомобиль, легкомысленно не придержав нарядной, с жемчужинами, перьями да частой сеточкой шляпки, и та соскочила, но здесь же была подхвачена и водворена на прежнее место, а он вдруг задрал голову и долгим, словно прощальным, размеренно неспешным взором окинул пространство от нижних этажей и до того оконного проема, где я тогда остановилась. И словно бы опять мы встретились глазами. Не знаю, разглядел ли он, минуя начальное очарование лиловых апрельских сумерек, мое лицо, дополнительно защищаемое сумраком неосвещенного подъезда, я же, подробно выхватив каждую мелочь и по сей день любимого мною портрета, отнесла его образ в свой дом и в тот же тревожный вечер впечатлялась его составными частями. Его губы, окат подбородка и весь волевой фрагмент добротного прямоугольного рисунка настиг меня, разбирающую за письменным столом учебные книжки, овал ушных раковин проступил несмелым пятном на фоне внушительной стопки тетрадей; за ужином, апатично ковыряя бабушкину котлетку, я припоминала контуры его элегантного двубортного пиджака – серого с редкими строгими полосками; в короткие минуты вечернего туалета воронка смешавшейся с пастой воды высветлила в памяти скулы и нос – широкий, прямой, с дерзкими разлетающимися крылышками, – и так повсеместно. Уроков я не готовила, обязательный блок последних новостей проглядывала рассеянно, пошагово выводя перед внутренним взором подробности его добросовестной прически. Прямые мягкие волосы, обрамляющие взволновывающий разум портрет, лишь только щека моя, горячая от приключившегося наваждения, приникла к сонной подушке, просыпались в темноте светло русым снопом сена и лишне говорить, что той бедовой ночью я не сомкнула глаз вовсе. Наутро я поднялась с постели совершенно разбитой и… безнадежно влюбленной. Домашние отмечали промеж собой мою очевидную вялость, но опрометчиво приписывали дежурные симптомы предэкзаменационной поре; их ошибка оказалась мне на руку: передо мной распахнулся целый ряд лет, в каждом дне которого я неустанно боролась за свои чувства. Неосторожной волей случая я была увлечена несвободным человеком, однако отказываться от мужчины моих тайных грез я не собиралась. Я готова была биться об заклад, что его ко мне интерес, до определенной поры невыраженный узнаваемостью примет, столь же тревожен. Тем более случай для подтверждения моих активных догадок вскорости представился: неделей позже на той же самой лесенке мы встретились лицом к лицу вдвоем – вот удача. Он улыбался мне, как славной знакомой. Не так, как раньше – отметила я. Сноп его прямых волос дерзко колыхнулся: вальяжным жестом он смахнул набегающие к переносице пряди и, чуть покачиваясь на устойчивой платформе низких мужских каблуков, сообщил, что снова скоро улетает. Никогда прежде, – радостно забилось в моей душе сладкозвучное удивление, – таких подробностей от него не было слышно. Случаев к подтверждению моих домыслов вскоре насобиралось достаточно. Я оказалась не просто любящей и несомненно жаждущей объекта любви, я оказалась страстным коллекционером мелких подробных случайностей, свидетельствующих об одном: предмету собственной мечты я была также небезразлична.

Итак, благодаря нынешней нежданно-негаданно откровенной беседе, сейчас я словно приоткрываю старенький фотоальбом с мелкими, выцветшими от времени снимками как случайных, так и загодя мною спланированных обстоятельств-эпизодов. Одних только «встреч в парадном» здесь отснято несметное количество вариантов, с ракурсов всех четырех времен года, где перепробованы почти все виды одежд от обезоруживающе мягких домашних халатов-тапочек до тяжелых меховых одеяний с промежуточным, наспех укороченным и оттого бьющим наповал, будоражащим школьным нарядом; последние фотовсполохи отслеживают явно выраженное тяготение друг к другу запечатленных на карточках лиц. Например это: «пожалей меня, я опять провалила экзамен» или картинка с тревожным вскликом-названием «милый, я сильно переживаю: бабушке нездоровится». Сюжетов достаточно, все они легко увязываются в определенные тематические блоки с четко выверенной тенденцией к сближению, где объект девичьих грез с каждым разом все плотнее к инициатору встреч и отношений. Никаких экзаменов я, разумеется, не проваливала. Бабушка моя до сих пор, представь себе, жива: она из породы долгожителей. В минувшем году мы отмечали крупный юбилей – столетие со дня ее рождения. И по сегодня она с трепетным вниманием проглядывает регулярные теленовости, читает любимые со времен собственной юности журналы, выписывает «New York-tames» и даже переписывается эффективным виртуальным способом с некоторыми родственниками и подружками по интересам. Иначе говоря, в то время я была не просто грамотным сценаристом коротких улично-подъездных романтических свиданий, не тривиальной надоедливой горе-влюбленной, у кого обязательно все «не слава Богу» и от чьего присутствия поначалу испытываешь приятную уверенность рыцаря-покровителя, а затем до боли в суставах пробирает ноющий сквозняк холодной скуки. Итак, я была не просто любящей, жаждущей и ждущей, не просто трепетным коллекционером пронизанных взаимной симпатией встреч и бесед, и даже, если на то пошло, не просто безукоризненным барометром всех оттенков чувств моего замечательного мужчины – я оказалась упрямой, настойчивой и отчаянно, всеми силами добивающейся. Я проявила себя в качестве ловкого талантливого режиссера. Самое главное, к сожалению, практически всегда упрятано за занавесом. Вот и я – если бы не наш нынешний с тобою разговор – никому никогда и ни при каких даже самых невероятных обстоятельствах не поведала всего этого, давно прошедшего. Эти схемы и эти яркие постановки-инсценировки, где я использовала все преимущества главной роли и которые с каждым днем приближали меня к заветной цели, так и остались бы моею скромною тайною, не проговоренною в обществе подруг, не раскрытою среди самых близких друзей и родственников. В сущности, в любом случае, тайною они и останутся. В конце концов, что мне до твоего – случайной попутчицы – мнения? День пройдет, и больше мы никогда не увидимся. Ты не узнаешь моего настоящего имени, не узнаешь города, в котором я живу. Даже проверить историю на водяные знаки подлинности тебе не удастся. Ты можешь лишь смотреть в мои «неожиданные» радужки, которые и здесь защищены крохотною ингригою офтальмологических линз. А ну как к вечеру их цвет из болотного с кораллово сочным крапом переизлучится в холодные сине-серые тона? Да, я говорила, что тайн не имею, но возможно именно отсутствие в моих словах и жестах лжи да темпераментное заверение в отказе от секретов скрывает самую что ни на есть бессовестную фальшивку. Иногда мне кажется, что вся я – перманентное состояние вымысла. Я не знаю, где я – истина, а где – ложь. Я понятия не имею, чем отличается обыденная реальность судьбы от увлекательной игры в нее же. Бесконечным усилием воли я скрываю от других собственные секреты. Домашние мои, к примеру, долго дивились на мою внезапную перемену. Из ровной послушной девчушки выкуколилась самая натуральная капризная, бедовая, болезненная барышня, ключ к настроению которой подобрать оказалось непросто. Обычные материнские реплики того периода: «что с тобою, милая?» и плоский, с ювелирным двойным дном ответ: «ах, все в порядке. Обыкновенный шум в висках. Я выйду прогуляться». А на деле оказывалось вот что: сложнее всего было подгадывать сроки его хаотичных, до обидного непредсказуемых возвращений, но в конце концов определенная стратегия выработалась. И он сам, когда разгадал истинную причину моих частых проходов на своем крылатом пути, оказал мне посильную помощь. Он легко втягивался в мою игру; последняя, следовательно, была ему отнюдь не безразлична. Через полгода мы уже вели долгие приятельские диалоги. Незаметно и сдержанно, подхваливая и, словно бы предполагая, но, тем не менее, неукоснительно выспрашивая, я вскорости знала об их безыскусном семейном укладе почти все, и это позволило мне решиться на отчаянный шаг, предварительно, разумеется, не единожды просуммировав все «за» и «против». Почти год пролетел, а чувства мои остались прежними: остро и неотвязно я хотела только его одного. Вынырнув из наивной школьной среды я уже с головой окунулась в молодежную институтскую, где прекрасно ладила с сокурсниками и смехом единогласно была избрана на должность заботливой старосты; за мною неотлучно увивалась пара самонадеянных студентов из числа успешных; таким образом, приятных неожиданностей для переключения моего любовного пыла набегало предостаточно. Однако в минуты частого и подчас шумного – в кругу друзей – одиночества я без конца думала лишь о нем да о его беспечной супружнице, счастья своего не осознающей, не понимающей. Дополнительные картинки из старенького запыленного альбома: он отправляется в рейс, а она, расфуфыренная, на ночь глядя, тоже куда-то «улетает». Возвращается утром – усталая, погасшая; нос к носу мы сталкиваемся на лестничной площадке и обходительно уступаем друг другу пустоту серого, сумеречно неосвещенного прохода. Раскланиваемся: она наверх, я – на учебу. В своем воображении я смело дополняла ее легкомысленный образ добротным шлейфом здоровотелых любовников и неустанно исходила изморосью жалости к своему незадачливому идеалу. Итак, накопив сведений достаточно и наверняка зная о его ко мне небезгрешных оттенках внимания, я решилась подтолкнуть предмет своих вожделений к шагу на близость. Спровоцировать, но как? Чтобы все случилось естественным, приправленным пряной романтичной добавкой путем – вот в чем состоял сложный фокус. День за днем я прокручивала в голове рабочие сценарии. Набор из незамысловатых сочетаний – понурый облик «опять двойка», дружелюбный, в капроновых рюшах недозастегнутый халат, приглушенное вечерними тенями парадное – являл собою избитый ракурс, и я безвариативно его отвергала, понимая, что дальше известных нежностей картина в трогательных, на босую ногу шлепанцах не пойдет; короткая юбка, несмелый – «взгляни на мою тяжелую сумку» – шаг по двору, молящая реплика «помоги мне» – очередная банальная комбинация вычеркивалась: было, было. Здесь требовалась тонкая, острая, нестандартная, на грани фола игра. …Кстати, уважаемая слушательница, что бы лично ты здесь посоветовала? А?

…Так я и думала: даже не представляешь. И однако, – не спеши осуждающе кривить малокровные губки и критиковать, и выговаривать, и уличать меня в липкой паутинной неискренности, – быть может я самонадеянна, хитра, ловка, находчива и прочее, но именно меня за мое нетривиальное чувство жизни доброе количество знакомых благодарит без устали: тебе не сосчитать того бесконечного множества бойких решений, подсказанных мною друзьям за годы нашего общения. Я легко могла бы выстроить нестандартный сериал детективных историй, тем более, что разматывать нити экранного сюжета – нет для меня занятия забавнее и проще. В подавляющем большинстве случаев стоит лишь выбрать из числа предложенных героев самого что ни на есть мягкого, спокойного, уравновешенного, исполнительного, с ноткой наивности в суждениях субъекта с характерным водянистым пятном – маслянистым пузырем по-детски распахнутых глаз, – вот, как у меня сейчас, – вглядись и оцени. И запомни. И тогда ты станешь реже ошибаться…

Продолжить историю? Да, я умышленно ее затягиваю, ты верно догадалась: я интригую, бессомненно. Так на чем мы остановились? Представь, мне и самой не терпится досказать. «Четверть века молчания» – не столько срок, сколько, скорее, удачное название к моему недораскрытому воспоминанию. Или, в поисках заглавия, оттенить коротким дополнением броское слово «театр» с безмерно уважаемой мною, непревзойденной Джулией Ламберт в главной роли? Получится, например, «театр абсурда» или завораживающий «театр теней». Между тем собственной, замечательно сотканной линией жизни я обязана не кому-нибудь, а одному лишь Моэму, бесподобно изобразившему на страницах нашумевшего романа замысловатые тонкости внутреннего «я» великолепной актрисы. Книжка стояла на одной полке с внушительным Гюго, нескучным Мопассаном в мрачно зеленой, состарившейся обложке; рядом выстроился средних лет – это я снова о переплете – Дюма с ранне юношескими небылицами. Одинокий, потерянный среди многотомной знати, «Театр» оказался впечатляющей азбукой жизни, которую я по прочтении не единожды перелистывала. «Долли, дорогая», - без конца репетировала я перед зеркалом, заменив ничего не значащее в моей судьбе имя на обозначение родственных отношений. Выходило довольно уютно, по-домашнему: «бабуля-мамуля, дорогая…»; и отчаянно, в слепой надежде я отрабатывала следующее, тягучее: «Да-а, мой родной? Как ска-ажешь, милый».

2 страница

 
 
Главная Об авторе Почитать Гостевая книга Письмо автору Контакты
© 2009-2015 Екатерина Алхимова. Все права защищены.
Яркая образная психологическая и юмористическая проза. Произведения, которые изменят вашу жизнь.