Кармен (продолжение)

Вскоре я отлично владела добросовестным, несложным в использовании, очаровательно кротким инструментом. Но вернемся к рассказу. Итак, я должна была спровоцировать.

Приурочить показ смелой игры к запоминающейся дате, совместив расписание очередного прилета предмета моей мечты с графиком прохладного отсутствия его супруги; выбрать обезоруживающе притягательный вариант костюма; подобрать приятно возбуждающие мужской аппетит нерезкие духи; исключить внезапную случайность, или, если таковая произойдет, заранее просчитать все жизнеспособные варианты благопристойного отступления и главное – разбавить тесто сценария ингредиентами болевой натуралистичной романтики.

Рассчитать, продумать, подгадать… Сколько немыслимо сложных приготовлений и все ради чего? – спрашиваешь ты. Американские женщины шуткой сравнивают технологию обольщения мужчин с прозаично плоской работой по настилке линолеума. Стоит его один раз грамотно «уложить», и всю последующую четверть века по нему можно свободно ходить ногами. Простая, но точная фраза. Одним словом, я намеревалась основательно «уложить» в интимную постель своего будущего супруга. Игра стоила свеч: я любила и доказательством моих глубоких чувств служил долгий год изматывающих переживаний.

Итак, я снова затягиваю с описанием. Видишь ли, столько лет пробежало в добросовестном молчании, что я даже не знаю, как его преодолеть и с чего начать. Псевдоизображения виртуального фотоальбома нами рассмотрены, но справлюсь ли я с прокруткой архивного видеоролика?

Ну-с, попробуем.

Это случилось днем. Веселая капель начального, ослепительно яркого марта и по сей день звенит в ушах. Мой любимый и родной – хвала всевышнему, на стылой лавке посреди двора с оплывающими сугробами ждать мне пришлось совсем недолго – ничего не подозревающей расслабленной походкой направлялся к дому. О встрече мы не договаривались и мое внезапное появление обрадовало его предпраздничной парадностью, дополняемой букетиком свеженьких цыплячье желтеньких пупырышков-цветов. Издали он помахал мне рукой, замедлил шаг и уже почти остановился, но тут… на скользкой дорожке… и заметь, до какой степени обидно, нескладно: ведь только что я озорно улыбалась ему – юная, милая, нежная, славная – неожиданно падаю. А ведь летела ему навстречу, словно ласточка, – хрупкое, наивное, доверчивое существо. Он срывается с места: «Ты не ушиблась? Тебе не больно? Все ли в порядке?..» Невозможная боль, и какой там «порядок»: надорванное, изорванное, в грязно талой колготке-дыре долгое кроваво мерзкое многополосье. Упала, да как неудачно: расцарапала икру о ржавую бутылочную пробку! Ой, вы, ножки стройные мои, ножки бархатные, беспечальные – да что ж это такое на белом свете творится?! И стонет, и охает голубочка моя, и коленочки расшибла. А кровищи-то, кровищи… Вот несчастье! Скорее в дом. Тебе помочь? Сама идти-то сможешь? Ну, все-все-все, мой хороший – девочка моя, не переживай. Ты у меня легкая, как пух. Донесу, не шуми. Успокойся, бедное сердечко. Ну не плачь, не плачь, не плачь, не плачь. Вот уже твоя квартирка… Нет? О чем ты говоришь, конечно, нет! Бабуле на такое глядеть ни в коем случае не нужно. Пожилых людей следует беречь. Потерпи еще немножко, чудная моя. …Куда? Разумеется, ко мне. Все будет замечательно, ты только не волнуйся. Видишь, – и пришли уже. И теперь сориентироваться: где тут что – зеленка, вата, марля. Фу ты, самому нехорошо. И она, как к дивану приникла, личико в полубесчувствии отвернула. Только бы сознание не потеряла. Экий я неловкий: стакан воды сразу надо бы. И пальтишко расстегнуть, и колготы эти бесполезные – как бы поаккуратнее их стянуть как-нибудь. Чулочки? Тем лучше, пташка моя, тем лучше. И красноту эту липкую каким-то образом угомонить. Ну, денек… И как мне в этом беспокойном хозяйстве сориентироваться?..

Останавливаемся. Обрываем. Перематываем назад. Ты же зритель, вот и гляди внимательнее.

Немыслимая боль и рабочий беспорядок: разорванная, грязно влажная колготка, кровящая неглубокая рана. Длинная: на что только не приходится идти ради любви. Упала, да как удачно: расцарапала икру о ржавую бутылочную пробку, которую… заранее держала наготове в кулачке и которой… в момент идеально сыгранного поскальзывания решительно воспользовалась! Отличная невыносимо режущая боль: хорошо же я сама себя расцарапала. Зато не придется фальшиво голосить, маскируя всхлипами монохромное отсутствие боли. Зато не нужно карикатурно дергаться, инсценируя несчастье. Все идет, как по маслу. Порхает надо мной – «голубочка моя» – самым настоящим рыцарем. Поднимает, ставит на ноги, поддерживает. Гляжу на омерзительную кроваво-грязную рвань и – о, чудо – голова сама плывет кругом. Подхватывает: «Тебе помочь? Сама идти-то сможешь?» Но – как наудачу кстати эта боль – ушибло дрожат мокрые колени. Уже на лестнице, где сложный поворот – знакомый блеск дверей моей квартиры – сопротивляюсь слабо, томно, деликатно: «Нет-нет, я лучше здесь перетерплю. Бабуле будет плохо. Оставь меня, иди. Спасибо, мой родной». С «родным» я, кажется, переборщила. Однако, знаешь ли, должна ведь я сказать ему, – намеками, застенчиво, чуть слышным шепотком, – что смелым можно быть и что ворота в рай открыты? …Итак, мы дома у него. И здесь – в лучах игривых солнца, в светлой дымке клетки – два попугая радостных, цветастых, озорных, перебирают лапками по тонкой нити жердочки и голосят приветливо, и клювиками зернышки лущат, и вспархивают оба, словно заводные. (Вот это я разошлась: почти стихами заговорила! Но не будем отвлекаться. Что же происходит дальше?!) «Пти-ички», – улыбаюсь я им, и как сложно становится мне разыгрывать нечаянный обморок: беспричинное веселье проникает в каждую клеточку моего естества, держит цепко, захлестывает. Я смеюсь бесслышно, исходя мелкой зыбистой дрожью, он тем временем гладит меня по лицу, пытаясь укутать спокойствием. Слезы смеха струятся по моим пылающим щекам, и он расценивает их скольжение, как сигнал к робким отеческим поцелуям, на что я вскоре начинаю, – усилием воли наведя внутренний порядок (будь внимательна, подружка: мгновенным невидимым жестом резко запретив себе инфантильные дурашливые всплески), – аналогичное ответное движение. Мы целуемся – нежно, несмело; попугаи в клетке беспрерывно кричат о чем-то птичьем, вздорном, неугомонно хлопают пестрыми крыльями. Мне опять адски смешно и нескромное торжество хитроумной обманщицы грозит провалом ладной постановке, но «бог в помощь» – так коротко, если возьмешься описывать, можно изобразить ситуацию – и любое нечаянное, необъяснимое, выбивающееся из гладкого контекста движение «мой славный и дорогой» с усердием прилежного и приятно туповатого ученика истолковывает, как проявление моей юношеской нервности. «С годами все нивелируется» – до сих пор частенько повторяет мой супруг снисходительным баском, в ответ я согласно киваю, изображая улыбку ласкового ангорского Мурзика, и думаю: как же несложно – «хвала всевышнему» – мне его обманывать. Но здесь мы перескочили в настоящее время и я готова петь дифирамбы волшебному влиянию компромисса на любые решаемые семейной парой вопросы, даже (надеюсь, помнишь, с чего начался мой долгий рассказ) на такие пустяки, как выбор косметики. Мой совет прост: если женщина намерена жить в семье, она во всем должна создавать видимость потакания супругу, и, частенько поступая наперекор мужним желаниям и словам, ни в коем случае не доводить этого тривиального факта до его сведения. …Что? Ты заикаешься об искренности? Если ты собираешься жить долго и счастливо, как можно скорее вычеркни из головы это бесперспективное, глупое слово. На искренности семейных радостей не построишь. И запомни, если у тебя внезапно появилось желание подискутировать, обязательно дослушивай собеседника до конца. В данную минуту речь идет обо мне. Дослушай же. Я уже упоминала о глубоко благодарных мне людях; теперь я собираюсь коротко перечислить наиболее колоритные из зарисовок прежних лет. Я безмерно добра, – зафиксируй в памяти, – и дарю тебе свои воспоминания так, походя. Безвозмездно. Ты можешь составить на их основе повесть, роман. На худой конец, – состряпать неказистый такой, куценький оборвыш-рассказик, – насколько твоих способностей хватит; мне все это безразлично. Я бульварную ерунду не читаю. …А? Насчет бульварной лабуды обиделась? Ну же, правду говори, ведь по глазам вижу! Обиделась, ха-ха, глупости какие. Утешься: я ее не читаю, потому как в ней живу и ее создаю. Да. Именно так, если это тебя успокоит. Да, я полна второсортных избитых решений, старых, как мир, но, тем не менее, еще живых, действенных, не растерявших своей актуальности. И если ты хочешь прожить жизнь сыто, благополучно и счастливо – пожалуйста, можешь взять с меня мой замечательный, низкого качества, уродливый, бессовестный пример; можешь надеть его на себя, как театральное платье. Вдруг оно придется тебе впору? А если окажется еще и к лицу? А-а-а? «Why not?» – спрашивают англичане. «Почему бы и нет?» – пожимаем плечами мы. Одна моя добрая знакомая, между прочим, десять лет назад с примеркой костюмчика не затянула и с тех пор живет замужем ровно, беспечно, богато и радостно. Безмятежно. На же, возьми у меня еще историю: работала она на одном крупном, солидном предприятии. И все кокетничала, как бы невзначай, с руководителем соседнего подразделения – серьезным женатым человеком. И длилась бы их несостоявшаяся интрижка, считай, по сей день, кабы не уговорила я мою нерасторопную тетеху-приятельницу решиться на отлично организованный, в духе трагикомичных пьес, зрелищный моноспектакль. Обстоятельства времени-действия взяты из моего – далеко ходить не надо – личного опыта, но вот обстоятельства места… Я завидую: моей подружке несказанно повезло. Иногда шалят дурные мысли: ради богатого на эмоции случая развестись, что ли, мне со своим постаревшим и поднадоевшим «летающим аппаратом» да самой в новой колоритной инсценировочке и поучаствовать? Побыть на миг «звездой», пережить новую любовь, грамотно расписать ходы очередной интриги. Полагаю, после четверти века замужества любую нормальную жещнину посещают подобные желания. …Итак, обстоятельства места. Послеобеденные скучающие окна шумного, в несколько этажей предприятия, здоровый двор с грубой будкой охранника, высокий забор. Конечно, снег. Конечно, март. Конечно, скользко. …Ты можешь меня не перебивать? …Черная, грязная дорога и опять неказистая будка, обнесенные кафелем ступеньки, забор: вторая, дополнительная территория. Глупо. Им бы постройки общей оградой обнести, глядишь, надобность в лишней сторожевой единице и отпала бы. Как ни странно, эта многодомность, и двойственность заборов, и талость грязнеющей, в глубокой колее, дороги, по которой иногда пробегают полупустые рейсовые автобусы, нам как нельзя кстати. Мы (тут я сливаюсь с внутренним «я» дорогой приятельницы) каждый унылый день в послеобеденный рабочий час натягиваем на себя плотные рейтузы, сапоги на устойчивой подошве, обматываемся до смешного безыскусным, однако теплым платком, запахиваемся в зимнее пальтецо и бежим через двор, мимо тривиальных сугробов, ныряя в первую охранную будку, выныривая, перескакивая сапожищами по ребрам глубокой колеи, беря, как в беге с препятствиями, очередной барьер – вторую одноэтажную преграду со сторожем, затем преодолеваем легко объясняемый логикой, следующий за ними заснеженный двор и (уф!) попадаем на какую-то обязательную производственную «летучку». Тем временем наш влюбленный герой из прекрасного далекого подразделения каждый серенький, ничем не примечательный день в определенную послеобеденную минутку выходит на специально предназначенную для желающих подымить лесенку и любуется на наш упрямый бег из своего прокуренного оконца, иногда даже дружественно помахивая нам той ладонью, пальчики которой держат папироску. Каково?! Фантастика! Чем не изумительное стечение обстоятельств? Да о такой романтической любви фильмы нужно снимать! Приготовления к театрализованному действию заняли почти два месяца. В их числе: работа над психологическим настроем нерешительной дудони-подружки, категорический отказ от малосексуальных рейтузов, переход на изящный вариант облегченных полусапожек, постепенное изъятие из реквизита громоздкого пальто (для инсценировки оно нам было вовсе лишним) или даже так – замена утяжеляющей образ одежды на легкую, но внушительную кипу «весьма ценных», требуемых на совещании документов (в спектакле необходимых). Приятное дополнение к набору: духи, чулки, дорогостоящее нижнее белье. Да, чуть не забыла: два остросюжетных отвлечения внимания и один прямой подкуп. Итак, предпраздничная суета, приподнятое настроение сотрудников, ослепляющее солнце, капель, размытые дорожки, по которым бежим Мы – все такие воздушные, надушенные, нацеленные на успех. Главный зритель уже на посту, у окна (шутка ли судьбы, совпадение ли интересов бьющихся в такт влюбленных сердец или простое дружелюбное обращение к его, основного зрителя, непосредственной сотруднице – ты, мол, Глаш, как он на перекур отправится, мне смс-ку перешли? Уж я, поверь, отблагодарю тебя, не забуду) и дымит, и глядит, и видит: мы припаздываем, но поторапливаемся, поспешаем, хрумкаем изящными сапожками. Мы уже в снеговой кашичке по колено. Разумеется, поскальзываемся. Разумеется, роняем крайне важные листки, что в момент подхватывает игривый ветер, и мы бегаем и собираем их, собираем. И снова обидно оступаемся, и падаем, и усилием воли приподымаемся, и окончательно встаем. Отряхиваемся, а бумажки все разлетаются. Красиво: как стая белых голубей. Романтично. Устоять, уверяю тебя, невозможно. Приходится спешить на помощь. Да-да, именно тому сверхценному зрителю, ради которого и затевалась эта лиричная мини- история. И вот он возникает снаружи – настоящий джентельмен – и ладно все успевает: и нас поддержать, и часть документов из объятий порывистого ветра выхватить. Одна лишь беда, что тех до обидного много и приходится бегать теперь уже вдвоем, и иногда совсем по-настоящему падать. Наконец, я выбиваюсь из сил (ой, пардон, она выбивается, бедняжка. Чудеса перевоплощения какие-то: я почти кожей ощущаю себя на ее месте) и падает вовсе взаправдашне. И разваливается на снегу поперек дороги румяной, сбочку подмоченной, но все равно аппетитно пышной булочкой. А он – безукоризненный джентельмен – берет ее на руки и бережно, на глазах у всего предприятия (в пять тысяч любопытствующих человек) несет в медицинский отсек и беспокоится о ней, и упорно настаивает на непременном собственном присутствии в минуты пристального врачебного осмотра. А как же иначе? Ему теперь нести ее до самой старости, до глубоко преклонных лет, до поры взросления их общих внуков и даже до правнуков. Суди сама: фабрика гудит потревоженным улеем, взволнованно обсуждает короткометражный, пока пребывающий без ясного названия фильм. «Начальник спасает подружку», «Ветренные документы», «Любовь и травма», «Любовь на совещании» или «В рабочий полдень»? И это – только начало. Продолжение истории снимут по осени на камеру – он снова будет нести бесценный груз, завернутый теперь в умопомрачительный, белее белого снега, с каскадом сборок и фалд пышный наряд, уже слегка утяжеленный их будущим первенцем; с безгрешно радостной улыбкой он будет рассекать толпу сотрудников, принимая подарки и поздравления, и никогда не узнает, что виной его очевидному счастью явились два непреложных отвлечения внимания и один грубый подкуп. …И ты до сих пор не догадалась? А ведь я не просто так акцентировала твое драгоценное внимание: «двудомность», «множественность заборов», «пара охранников», «первая будка», «другая преграда со сторожем». Выходит, все мои старания пропали зря? Ладно, сегодня я действительно добрая. Поясняю: двое проверенных сослуживцев в строго назначенную минуту отвлекали никчемной, со сплетнями и анекдотцами, болтовней двух флегматичных охранников, чтобы те грешным делом не кинулись нам на помощь да медвежьей услужливостью не помешали бы. Теперь про прямой подкуп. Здесь все просто: Глаша, уведомившая нас своевременным звонком, осталась весьма довольна зефиром в шоколаде, но была несказанно расстроена доверительным сообщением о том, что звоночек ее вовсе не пригодился: «Видишь, как неудобно сложилось? Меня неожиданно к начальству вызвали». Дудоня моя поначалу дергалась: «Как я людям это все объясню?» «А тебе не надо ничего объяснять, – поучала я нерасторопную приятельницу и за пару месяцев набила оскомину. – Ограничивайся короткими пояснениями и смело задавай встречные вопросы. И вообще, учись недоговаривать, отвечать невпопад, лгать, переключать интерес собеседника со скользкой на устойчивую тему. Ответы твои многим покажутся нелепыми, неадекватными, но тебе самой-то что за дело? Вероятно, ты будешь встречать в реакциях коллег непонимание, на лицах некоторых из них отразится брезгливость или хуже того – появится презрение. Помни одно: все эти люди тебе не друзья и самораскрытие перед ними в твои обязанности не входит». …Удивляешься? Хорошо, поясню. Вот, к примеру, как ты и я сейчас: мне отлично видна твоя неприязнь ко мне и, скажу тебе больше, за мимикой своей следить ты абсолютно не умеешь. Вся-то ты на эмоциях, с широко раскрытыми от переполняющих тебя мыслей и чувств глазами, с желанием возразить и поспорить, но… Где мое раскрытие? Возможно, истории мои – чистейшей воды вымысел. Распахивать свою душу перед тобой я не обязана. Ты – никто, кроме как прилежный слушатель. И вот что получается: выходит, что настоящий зритель – не тот наивный влюбленный у окна, не сотня-другая зевак-сослуживцев, без устали мелящих языками и раззванивающих по фабрике подробности «послеобеденной» истории, настоящий зритель теперь уже даже не я (обидно, конечно), а, к сожалению, ты – такая вся ненаблюдательная, бесхитростная и прямодушная, обыденная до вялого позевывания. Но если ты еще и рассказ сподобишься написать, тогда наблюдателем моих историй и вовсе станет твой непосредственный читатель. А ты тогда – опять никто. Разве только прилежно конспектирующий слушатель…

Или вот еще приключение. …Что? Устала следить за моими словами? Этого достаточно? Как хочешь, лапочка. Тогда вернемся в мой собственный рассказ – ненадолго – лишь чтобы завершить и подытожить. Но, строго между нами, должна тебя предупредить: читатели такой жиденькой сюжетной кашкой останутся недовольны. Им ведь «искренность» не нужна. Им, как и всем остальным, – книг не читающим и рассказов не пишущим, – нужна интрига. И я в состоянии ее дать, а ты – не знаю, не уверена, с твоей занудно нравоучительной речью, с пресно-кисло вытянутой физиономией – сможешь ли? Откровенно говоря, жалко мне твоих будущих читателей: загнутся они со скуки.

Ладно. Возвращаемся ко мне. Я должна взять на себя смелость и признать: да, ловкой неожиданной игрой я разбила своему будущему супругу его первую семью. Но надо сказать, его «бывшая» долго не переживала. Удачно вышла замуж и живет где-то – не то во Франции, не то в Бельгии, не то в Швейцарии, не то в Голландии. Кстати, попробуй и эти данные проверить. Я рассказываю, а ты бегай, сличай. …А? Нет-нет, извини. Я не собиралась в очередной раз тебя обидеть. Ни в коем случае. Я не стервозничаю, ты меня просто неправильно воспринимаешь. Пользуясь удачным случаем, я только выговариваюсь и скажу больше: в некотором роде я тебе весьма благодарна, ведь не часто встретишь в попутчицах идеальную слушательницу. В моей жизни такое происходит впервые. Представь: четверть века ношу невысказанной тайну о том, как банально, когда мне было «до чертиков» смешно, я настойчиво делала вид, как если бы понервничала, и ведь вот что примечательно – окружающие верили! Или, скажем, я остерегалась, что запланированного свидания по обидным причинам не выйдет, а близкие наивно полагали, будто бы моя мигрень доставляет мне резкое неудовольствие. Меж тем я даже не представляю, как выглядит головная боль, и это, заметь, несмотря на то, что добрые три десятилетия безукоризненно разыгрываю нестерпимые муки от ее убийственных проявлений. Ты снова вздыхаешь, а я скажу тебе следующее: эта игра и есть «компромисс» – либеральный ответ на густые краски реальности. Давным-давно я сказала себе, что хочу – именно так, всеми правдами-неправдами – быть рядом с любимым мужчиной, и гляди, я добилась своего. В итоге у нас прекрасная семья, два замечательных сына, более четверти века наши отношения плавно вписываются в гармоничную крылатую формулу «совет да любовь». Скажу тебе больше: многие женщины, кого я знаю, действовали сходным образом. В итоге они счастливы своим замужеством за теми – скажем – молодыми людьми, на кого пал их выбор. Всех моих приятельниц можно, и, я уверена, следует объединить отличительным знаком качества, присваиваемым высококлассным режиссерам и смелым, талантливым артистам, любимцам публики. А ты, миленькая, обижайся со своею «искренностью» только на себя. Или учись грамотно красить реснички – так, чтобы твой супруг фальши не замечал. Глазки-то у тебя тоже зеленые, симпатичные, но уж больно наивные. …А? Что? Неужто опять не обиделась?»

«Ужас! Я бы обиделась. Но постой, ты-то здесь кто? Неужели, та самая Дворикова? Вышло, вроде, довольно похоже. …Извини, но я не могу это дальше читать, а тебя, автора, с самого начала то в каждой строчке вижу, то вовсе нигде. Спотыкаюсь почти на каждом персонаже. И почему на весь рассказ тобою не дано ни одного имени, не названо почти ни одной фамилии? Одна только Дворикова, да и она, как я теперь понимаю, вымышленная. Но как мне узнать, кто все остальные такие? …То есть как – не важно? То есть как – тебе было лень придумывать имена? Написать вот такой рассказище – не лень, а имя той или иной героине дать – силенок не хватает? Как это – зачем мне имена? Мне хотелось бы узнать, о ком конкретно ты рассказываешь. Видишь ли, у меня тоже зеленые глаза, довольно крупные. В твоем рассказе есть где-нибудь я? Впрочем, бред. Что я несу? Какое мне дело до твоего рассказа? Здесь нет и не может быть меня. А у Кармен, насколько мне не изменяет память, глаза были вообще темно-карими.

Неужели нельзя составить полезный рассказ о хороших людях? Какая надобность читателю лицезреть вот таких шалых героинь? Знаешь, первая поначалу была мне будто бы несимпатична, но, глядя на других, я прониклась к ней некоторым уважением. Она – единственная во всем рассказе – более-менее человечная, что ли. Нет-нет, ты не так поняла. Остальные тоже, конечно, люди. Но… какие-то неживые. Разве только вот ту, откровенничающую с твоей замечательной Двориковой, еще можно как-то выделить, как-то пожалеть. …А-а, так ты хотела сказать, что идеальных вовсе не существует? И это – вся твоя мысль на добрый рассказ? Не вся? А что же тогда еще? Что вынесет из твоего рассказа читатель? Что-о? Каждый сделает свои выводы?! А какие, спрашивается, выводы читатель должен сделать? Что-о? Он не должен?! Э-э-э. Видишь ли, дорогая, из канвы приличного рассказа обязательно следует какой-нибудь вывод. «Сказка – ложь, да в ней намек, добру молодцу урок». А в твоем рассказе какой намек? Где можно найти хотя бы наметку намека? …Предлагаешь перечитать? Да я его дальше читать не могу, а ты отправляешь меня по второму кругу! Снова – в круиз по Средиземному морю, так по-твоему?! Что-о? Он все равно заканчивается? Ты не будешь дальше писать, потому что я не хочу его больше читать?.. …И спрашиваешь, какими словами тебе его закончить?! …Э-э-э. Ну и вопрос. Откуда мне знать, как тебе его закончить?! Нет. Я отказываюсь делать вместо тебя свои выводы!»

Ну вот и все. Рассказ действительно подходит к концу. А что до героинь, то их не объединить эффектной заключительной фразой, не обеднить сухой результирующей, не подвести под один строгий короткий знаменатель, и то единственное, что при первом приближении может повидеться схожим, у них на лице и налицо: сочный зеленый цвет радужной оболочки. Цвет неспешного колебания морской волны, блеска травы, покрытой утреннею росою; можно привести названия некоторых полудрагоценных камней, но стоит ли важничать? И имя – Кармен – не могу приписать ни им всем, ни какой-то одной. Общее же, вне сомнений, у них лишь одно: все они – женщины.